|
Уже было поздно, около двенадцати ночи. Моя медитация на огонь заканчивалась. Но заканчивалась не потому, что я хочу, хотя и это, конечно, присутствует, а потому что костер тухнет. Еще не тухнет, он еще жаркий. Это уже не похоже на мужика в силе, это похоже на крепкого старика. Угли еще сильные, и еще можно долго протянуть, но уже гореть нечему, нет яркого пламени. Все существует за счет внутренней потенциальности, уже есть стремлении к экономии - к экономии энергии, к экономии времени, к экономии сил. Единственное, что остается, это иногда заблестеть ярко, иногда не так ярко, но при этом только поддерживать внутренний жар. Мне еще далеко до этого возраста, лет двадцать. Я еще могу гореть очень сильно. Но через двадцать лет я точно знаю, что придет это время, и затем все будет также, как с этим костром – постепенно все будет больше и больше золы. Постепенно также, как дрова превращаются в серый пепел, постепенно и в моем теле все будет больше и больше смерти и все меньше и меньше жизненности. И, в конце концов, так же, как и у этого костра, какие-то части станут мертвыми. Может быть, это будет касаться чувств, может это будет касаться телесной жизни, может это будет касаться секса, может это будет касаться мышления, памяти или зрения, или слуха… В конце концов, какая разница, когда и в каком месте появляется пепел у человека. Явно понятно, что картина разная с пеплом, также как у этого костра. Но где-то в середине все равно, хоть без слуха, хоть без мышления, хоть без памяти, хоть с одной ногой - все равно будет жить этот внутренний жар. И где-то в глубине все равно будет наверняка полыхать страсть, я это вижу. Но это то время, когда уже как бы не горело внутри, как бы не хотелось оживить омертвевшие члены, все равно уже не мочь, все равно не превозмочь своего бессилия, не превозмочь своей невозможности. И, наверное, если вид этого костра у меня вызывает грусть как чужая смерть, это, одновременно, то, что я переживу, может через двадцать лет, может через двадцать пять, а может через десять или пятнадцать, а может через пять… Судьба костра, этого костра в основном зависела от меня, а судьба человека не всегда, а часто никогда не во власти человека. И потому сказать, когда я буду напоминать этот костер, невозможно. Но важно, что в естественном потоке жизни я проживу ту же самую судьбу, как и этот костер, который уже превращается в золу. Когда я смотрю на угасание костра, мне хочется его затоптать. Я думаю иногда, что мне настолько жалко старых дряхлых людей с пустыми глазами, что хочется расправиться с ними так же, как с этим костром. Я не знаю, где жестокость, где мудрость. Где граница между милосердием и жестокостью. Но когда об этом думаю, я понимаю, что сталкиваюсь с теми проблемами, которые мне не суждено решить ни сегодня, ни завтра и я думаю, ни через десять, не через двадцать лет. Не потому что я не знаю, что такое мудрость, а потому что я знаю, что мудрость жестока. Прежде, чем костер умер, очень ярко, очень ясно вспыхнул последний уголек. Мне это напомнило, как душа у человека отлетает: что–то вспыхивает перед смертью. То на щеках, то в общем тонусе тела, то в глазах, то в каком-то звуке, то в какой-то мысли, то в каком-то чувстве вспышка эта происходит, и затем остается зола, как, сейчас передо мной. — 44 —
|