|
Пьянство. Ни в одном социологическом опросе, где участвовали бы "сторонние наблюдатели", не выделяется такой отрицательной характеристики белоруса, как пьянство. Сам же Мужик отмечает пьянство в качестве одной из распространенных негативных черт. В сказке "Хвароба над хваробамі" оно признается главной болезнью народа. Олицетворенное Пьянство бахвалится: "Я тое зрабіло, што цепер, как не я, та б усе хваробы ні воднага чалавека не ўмарылі" [191, с. 38]. Правомерность похвальбы подтверждает и Смерть: "Яно робіць больш, чым усе хваробы разам. А колькі яно яшчэ прыгатаўляе. После п'янства вазьме й трасца, й пухліна..., й уселякая хвароба" [там же]. Потому главный черт Ничипор продвигает Пьянство по статусной лестнице, делая его "болезнью над болезнями", своего рода "генералом болезней". У Улащика находится подтверждение тому, что пьянство считалось предосудительным не только в сказочной, но и в реальной действительности: "Большинство мужчин было не против того, чтобы выпить, но пьяного до положения риз крестьянина можно было увидеть чрезвычайно редко – на свадьбе или на большие праздники. К тому же этот человек старался спрятаться как можно быстрее" [197, с. 114]. Почему же в сказке так много упоминаний о пьянстве (в том числе и о женском)? Правомерно будет предположить, что так народ предупреждал возможность такого малопочтенного поведения. В этом смысле возможно предположить, что критический самообраз обладает упреждающей функция, что, как и идеальный ЭС, он смотрит вперед, только "антиутопично". Пьянство как залог победы. В целом критический самообраз этноса должен быть оптимистичен. Если недостатки в нем превышают достоинства, то о судьбе народа можно говорить с тревогой: он недалек от ассимиляции с более "привлекательной" (более сильной, более успешно реагирующей на вызовы среды) общностью. В случае же четкой идентификации этнофоров и стабильной культурной ситуации отрицательным характеристикам ЭС находятся оправдания и объяснения, а также положительные трактовки. К последним относятся распространенные интерпретации пьянства как мощи, как свободы, как черты, вынуждающей к хитроумию. Так, Пьяница из одноименной сказки: "прачухаўса трохі... да й крычыць на ўсё пекло: "Давайце гарэлкі, а то ўсё пекло разверну! Німа чаго рабіць, далі чэрці яму гарэлкі мо два ці тры разы, да й шкода ім стало бузаваць гарэлку, калі яна на землі так добрэ зводзіць людзей да ведзе іх у пекло. Толькі перасталі чэрці даваць яму гарэлку, дак ён так разбушаваўса, што аж пекло трашчыць. Разбегліса чэрці чорт ведае куды, а ён пачаў зрываць з катлоў замкі да выпушчаць з смалы грэшные душы" [189, с. 119]. Здесь мы сталкиваемся с противоположными пониманиями пьянства, что называется, "в одном флаконе". С одной стороны, пьяница аналогично суперположительному Иванчику из сказки "Гуслі" и ученику Бога из сказки "Усё і ў галаве не змесціцца" освобождает души из адского плена. Правда, в отличие от Пьяницы, они выручают грешников из жалости, сострадания, а не из желания отомстить чертям и добыть "гарэлку". Да и сам способ различен: в упомянутых сказках освобождение происходит не активно-наступательным путем (срывание замков с котлов и т.д.), а посредством доброй мысли. Уже сам тип насильственных действий, избранный Пьяницей – пусть даже в результате его и "пекло правалиласо", – говорит об отрицательном отношении к герою. С другой стороны, мощь, позволившая этому в высшей степени сомнительному персонажу разрушить ад, не может не вызывать восхищения. Образ Пьяницы – в отличие от образа трезвого, здравомыслящего Мужика – исключает "дамоклов меч" самоконтроля, довлеющего над обычным, "правильным" Мужиком. Тем самым в самокритическом образе прослеживается и позитивный момент сверхчеловеческого могущества и свободы от норм. Пьяница не только сверхмощен: он и изощренно умен, хитроумен. Для того, чтобы добиться цели, Пьяница пускает в ход всю свою незаурядную изворотливость, что явственно прослеживается в его диалоге со святыми. — 126 —
|