|
На теле остались частые, тонкие, розовые полоски, легкие вздутости, похожие на пуговицы. Алые царапины, которые нельзя было назвать струпьями, конечно. Она рассматривала себя долго, улыбаясь, вздыхая, ежась. Сладострастная дрожь бежала по ней. Если бы она могла, она поцеловала бы набожно следы ее унижения и покорности. Несказанно счастливая и упоенная, она думала: «Ах, если бы снова, если бы снова!.. Зачем она не покорилась его наказанию более терпеливо? Зачем она плакала и кричала?… Зачем она боялась? О, трусиха!» Потом ненависть к своему телу, ненависть к себе, как к женщине, сосуду мерзости, потрясли ее чудовищным образом. — Да, ее высекли, высекли. Мужчина, который не женился на ней, да и женится ли он?… О… о… И будет еще хуже, еще хуже… Когда-нибудь он высечет ее при свидетелях, при сыне или при Христине… С такой падалью церемонится нечего. Нужно быть строгим с нею, нужно быть беспощадным, неумолимым. Она надела закрытую рубашку, перешла на кровать, прочитала покаянные псалмы, но не тушила лампы, а придумывала новые унижения и новые изуверства над собой. Она думала, лежа ничком и плотно укутавшись в одеяло, которое жгло ее разгоряченное тело еще больше. — Я упряма, я глупа, я безвольна и я прямо-таки до смешного ничтожна… Меня нужно исправлять ежеминутно, ежечасно… О, милый… Он сказал, что никогда не устанет сечь меня… Я его понимаю… С внезапной грустью она подумала: — Никто не убедит меня, что я безумна… Я просто лучше других женщин сознаю свою гнусность, слабость, причастность к дьяволу… Почему сечению я придаю такую огромную важность?… Потому что оно кажется мне самым позорным, хуже всего на свете, позорнее любого унижения… Легче целовать ноги, чем кричать — милый, милый, не буду… Для себя же ищу самого тяжкого наказания… Я пойду за ним на край света. Кто-то постучался в дверь — три сухих требовательных удара. — Генрих. Она вскочила, торопясь накинуть халатик, лиловый шелк, затканный серебрянными бабочками. Потом она открыла дверь. Это был Юлий. Она возмущенно ахнула, отступая. Он, улыбаясь, запер дверь. — Тсс, вы мне нужны, Алина. — Что случилось? — Успокойтесь, отец спит, выслушайте меня. — Как? В двенадцать часов ночи? Бледная от гнева, она все отступала. А он приближался, стукнулся о круглый стол и сел на него боком. — Я видел вас, — сказал он просто, — я был на чердаке, когда… это мучит, душит меня, я пришел поговорить с вами, Алина. Теперь, в свою очередь, она села в глубокое кресло напротив и смотрела на Юлия пораженная. — 1290 —
|