|
Он спросил ее, растроганный: — Вы будете послушны, Алина? Тогда она бросилась перед ним на колени, повторяя: — Всю жизнь. Всю жизнь. — Не был ли я жесток? — Нет, нет вы добры, вы великодушны ко мне, Генрих, вы меня понимаете, вы меня ведете к добру, только вы один хотите моего исправления. — Вы плакали сильно, Алина. — Я должна плакать, — воскликнула она с ненавистью к себе, — я провинилась, вы наказали меня, не покидайте, не оставляйте, не презирайте меня, Генрих. Он сказал вежливо, поднимая ее с колен: — Дорогая моя, вас нужно ласкать ежедневно, но не забывать… Они ушли. Солнце уже село. С запада плыли дождевые тучи. Поднялся ветерок и рябил реку. На желтизну листьев, оголившиеся кустарники, горизонт, дорогу ложились сумерки. Алине казалось, что ручей журчит более мелодично, а земля пахнет особенно сладостно. Она опиралась на руку Шемиота, несказанно счастливая, упоенная, тихая, ощущая необыкновенную легкость на сердце и во всем теле. Перед обедом, который теперь накрывали в столовой, а не на веранде, прислуга напрасно искала Юлия. Наконец, он вернулся откуда-то, извинился и говорил чересчур громко. — Что с тобой? Ты кричишь, — рассеянно заметил ему Шемиот. — Прости, отец. Алина краснела, встречая пристальный взгляд Юлия. Этот мальчишка чересчур смел, он мог бы оставить ее в покое. За вторым бокалом Шемиот проговорил: — Я устал, я ухожу к себе, Алина, будьте снисходительны ко мне. И он удалился, поцеловав руку Алине, поднявшей на него глаза доверчиво, благодарно и влюбленно. Франуся принесла крем, ягоды, кофе. Алина ни к чему ни притронулась. Она мечтала. Было нечто изысканно-девичье в ее фигуре, скрытой белым шерстяным платьем. — Который час, Юлий? — Около десяти, еще рано, посидите со мной. — Я очень устала. «Остаться одной, остаться одной, — пело в Алине, словно Шемиот заворожил ее своим желанием, — спать, спать». — Вы гуляли с отцом, Алина? — Да, да, спокойной ночи, друг мой. И она поспешно простилась, боясь его расспросов. У себя в комнате она застала Франусю. — Идите, милая, вы мне не нужны. Решительно, она задыхалась от желания остаться одной. Она раздевалась небрежно, бросая платья. Потом трико, Бюстгальтер, чулки, подвязки с бантами, денную рубашку она оставила прямо на полу, выходя из них, как из воды. Лампа под кружевным абажуром освещала только часть комнаты и кровать, соблазнительно белевшую, как бонбоньерка. Алина зажгла еще свечи по бокам стенного зеркала. Она хотела видеть свое тело после наказания, чувственно содрогаясь, относясь к себе, как к чему-то постороннему. — 1289 —
|