|
Она сказала, запыхаясь: — Вы хотите? Вы хотите? — Я вас высеку сейчас, Алина. Это решено. Она вздрогнула, теряясь все более и более и пугаясь того, что его слова так волнуют ее душу. Спокойствие Шемиота походило на спокойствие неба и земли. Не веря тому, что он простит ее, и не вполне веря самой себе, она повторила несколько раз: — Умоляю вас, пожалейте меня, умоляю… Он пожал плечами. Она убежала в комнату. Здесь она села и не знала, что с собой делать. Вихрь мыслей, протестующих и ликующих, пронесся в ней. К нестерпимому, одуряющему стыду, перед которым побледнело все, что до сих пор пережила она, щедро примешивалась тайная радость, волнующая и блаженная. Ведь она ждал наказания, она знала… Мечты станут действительностью… В это время ей явственно почудилось шуршание на потолке. В широкие щели посыпалась труха. Снова было тихо. Где-то слабо журчал ручей. Где-то насвистывал Шемиот. Когда он вернулся с розгами, она из бледной стала пунцовой. Шемиот слегка запыхался и, вытирая лоб платком, сказал мягко, в первый раз обращаясь к ней на «ты»: — Я высеку тебя не только за непослушание, за порочную дружбу с Христиной, за кокетство с Юлием, комедию с Витольдом, но главное, за то, что ты ворвалась в мою жизнь не спрашиваясь… Я не дал тебе право преследовать меня. Ты отрываешь меня от моих дел, ты просто назойлива… Модно смело сказать, что ты женишь меня на себе… Боже, я не позволю ничего подобного… И он думал: «Ее самовнушаемость поразительна». Алина стояла перед ним в глубоком смущении, сраженная его словами, чувствуя его правоту, умирая от раскаяния и пламенного, головокружительного желания наказания. Она бормотала, не глядя на него: — Да… да… высеките… это нужно… это нужно… Он бережно, как хрупкую драгоценность, разложил ее на диване и долго путался в кружевах ее юбок, невольно затягивал туже тесемки и потом рвал их, волнуясь. Вздрагивая, закрывая лицо руками, Алина лепетала: — Милый… милый… Я боюсь… я боюсь… Боже мой… Чувствуя, как свежесть коснулась ее тела, как под его рукою низко спустилось белье и платье покрыло ее спину, она воскликнула громче: — Генрих!.. Генрих!.. Я не могу!.. не могу… мне стыдно… ах! И она извивалась уже заранее, охваченная чисто животным страхом. — Как ты красива. Тебя даже жалко сечь. Подобно Абеляру, я уже влюблен в тебя. Розги оставят след. А, моя крошка, почему ты так не послушна? Первый удар она не почувствовала, второй и третий заставили ее вздрагивать, и дрожать, и метаться, как рыбка. — Ах, ах… больно… больно… милый… милый, я на коленях… не буду… не буду… — 1287 —
|