|
— Ты кричищь еще рано, дитя… Шемиот сек ее медленно, не чересчур жестоко, испытывая сладкое волнение при виде того, как ее тело, нежный цветок среди поднятых юбок, густо розовело. Весь мужской деспотизм проснулся в нем. Он был господином, она — рабою. Он был счастлив. — Милый, милый… Не буду… не буду… — Я надеюсь, лежи тихо… Я вижу, ты получишь лишние. — Генрих… Генрих… я лежу тихо… ах… больно, больно… о-ах… прости… прости… не могу… не могу. Он процедил сквозь зубы, бледный, как полотно, от ее криков: — Не вертись, ты сама виновата… ты вьешься… твои движения ударяют мне в голову… — Милый… милый… высеки меня еще завтра, сегодня прости… ах… ах… Генрих… Генрих… Он был взволнован наивностью ее восклицания. — Повтори эту фразу. — Милый… милый… высеки меня еще завтра, но сегодня прости… — Это не последний раз… обещаю тебе… — Больно… больно… — Очень больно… ты права, бедняжка… Время остановилось для Алины… Ей казалось, что он сечет ее чем-то огненным, колючим, едким. Боль подошла к самому сердцу. Она уже не ощущала розог в отдельности, а одну плотную, как бы стальную трость. Она извивалась, металась, ползала на груди, но розги достигали ее всюду, падали на нее медленно, как медленные укусы или жадные пчелы. Она рыдала, умоляя униженно и страстно: — Прости меня… прости… я глупая, скверная женщина… целую твои руки, целую твои ноги… ах… ах… — Не вертись, замолчи… я приказываю молчать… Алина смолкла вся в слезах, стараясь лежать тихонечко, задерживая глубокие вздохи. Начиная испытывать головокружение и боясь стать жестоким, он остановился. Он спустил еще ниже кружева, выпустил ее руки, поправил волосы, и она решила, что наказание кончается. Слезы высохли у нее мгновенно. Она думала: «Вот господин мой… О, Бог мой… О, как я его люблю… Как он строг… Как я ему благодарна… Я запомню этот урок надолго». Он думал: «Я давно не испытывал подобного ощущения. Как мне ее жаль… если бы с нею был обморок, я бы лишился рассудка от угрызения совести… Она моя теперь до самой смерти… я все могу сделать с нею…». Робко она спросила: — Можно мне встать? — Нет, дорогая. — Милый… милый… прости… Но он был непреклонен. — Ты можешь плакать дитя… И розги опустились на нее снова. Как она извивалась. — Милый, милый… прости… — Еще десять розог… отличных, горячих розог, любовь моя… И она действительно получила последние, которые показались ей раскаленными. Шемиот помог Алине подняться. Она оправилась с его же помощью и стояла перед ним заплаканная и пунцовая от стыда. — 1288 —
|