|
Банти была связана с художниками. Она сама была великим художником в психотерапии, питаясь только супом и морковью в первые годы работы психоаналитиком, когда у нее практически не было пациентов. Банти оставила очень хорошо оплачиваемую работу, для того чтобы стать психотерапевтом. Она верила в то, что делала. Банти делала бы это, даже если у нее совсем не было денег. Она говорила мне: “Терапия — это искусство. Действительно искусство, и ты рожден для него. Люди могут проходить тренинг, но тренинг сам по себе не может сделать их психотерапевтами”. Когда Банти узнала, что жить ей осталось недолго и что я стану психотерапевтом, она передала мне весь свой опыт и знания. Но как и в случае с Лэйнгом, я знал, что ее стиль уникален, а мне следует найти свой собственный. Так начался пересмотр моих идей о том, что такое психотерапия. До Банти мои впечатления о психотерапии были в основном отрицательными. В Америке, будучи еще студентом, я посещал психоаналитика, последователя Адлера, чье воображение, как я теперь понимаю, было очень слабо развитым. Он был на редкость груб со мной в своих манипуляциях во время терапевтических сеансов, а его язык и мышление — очень примитивными. Кроме того, он почему-то испытывал неотрефлексированную ненависть к художникам. В нем было мало человечности, и для уязвимого молодого человека, который ищет понимания, это ужасно. Циничный и язвительный, он сжег меня — я был очень молод и изранен и не мог защититься. А в Норвегии я ходил к аналитику юнгианской ориентации. Она использовала кушетку, интерпретировала все мои сны в связи с моей семьей, независимо от содержания. Когда я говорю “интерпретировала”, значит, она не особенно утруждалась пониманием их образности, не пыталась учиться, дать возможность снам ожить. Она убивала образы снов пулями интерпретации и оставляла меня наедине с мертвыми понятиями. Банти Уиллс была совершенно иной, хотя она была похожа на Лэйнга тем, что была полностью сама собой, личностью, которую не согнула система. Однажды, пребывая в сомнениях о том, “как стать психотерапевтом”, я сказал ей, что хочу быть “респектабельным” (как она) психотерапевтом. Банти посмотрела на меня с изумлением, засмеялась и произнесла: “Дорогой мой, я нереспектабельна!” И рассказала мне историю о том, как ее не приняли в Общество аналитической психологии. Большинство ее “лапочек” — так она называла своих пациентов — знали ее историю с “официальным признанием”, и вы думаете, это хоть как-то влияло на их отношения? Она была так популярна, что можно было стоять в очереди годы, чтобы попасть к ней. Я знаю многих ее “лапочек” (смеется), и знаю, как волшебно и легко она трогала их душу и подталкивала к расцвету их индивидуальность. Но называть пациентов “лапочками”! Вы представляете, какую реакцию это вызвало бы во многих психоаналитических организациях! У них совсем нет чувства юмора. А у нее было! О, сколько было смеха — замечательного целебного смеха! Я редко встречал кого-либо еще, кто мог бы так свободно и с таким удовольствием смеяться. У нас состоялось несколько шумных сеансов. Ей очень нравилась божественная комедия бытия, в то же время она испытывала столько сострадания. В выходные она могла отправиться навещать старого друга, который умирал в больнице, поехать в деревню к кому-то, кто был одинок или у кого было мало друзей. — 348 —
|