|
* * * По мере того, как новая форма сознания пытается всплыть на поверхность нашей коллективной психики, ей противостоит тирания не менее безжалостная, чем это было в коллективном мире «Гамлета». Эксперт по Шекспиру Майкл Нейл в своем эссе «Гамлет: современный взгляд» поясняет: «Монархия королевы Елизаветы I поддерживалась интенсивной сетью шпионов и информаторов. И в самом деле, на одном из портретов Елизавета изображена в костюме, аллегорически расшитом глазами и ушами... Позади столь тщательно возводимой королем Клавдием (дядей Гамлета, убийцей его отца) публичного фарса с показным теплом, великодушием и видимостью открытого правления, жизни королевских субъектов подвержены нещадным дознаниям...За всеми подслушивают112». Задача Гамлета лежит в том, чтобы смотреть сквозь маску доброжелательства и заботы его дяди и прожить свое героическое путешествие, пока властвует негативный архетипический образ Темной Богини (глаз был самой ранней формой Богини-матери, которая, как в древнеегипетском мифе, разрушала все, что видела113). Позитивной женственности в помощь ему немного; безжалостный нарциссизм Гамлета и его желание разъединенности вносят свой вклад в гибель Офелии, тогда как его глубоко инцестуозная спутанность с матерью, Гертрудой, доминирует в его отношениях с женственным. Проблема интеграции женских качеств — позитивных ценностей близости, нерационального или лунного взгляда и Эроса; а также негативных или теневых качеств, таких, как деструктивное видение и угрозы покинутости — центральна для тех трудностей, что сопряжены с проявлением самости, а если 169 говорить в алхимических терминах эпохи Ренессанса — ляписа. В этом часто видят и центральную тему «Гамлета». «Женское сексуальное желание есть, по мнению Гамлета, и, стало быть, по мнению множества влиятельных критиков пьесы, нечто выходящее из-под контроля. Оно ведет к браку или сумасшествию — к безумным песням Офелии, столь тревожно эротичным...»114. Но средоточие трудностей Гамлета с женственным во фрейдовском понимании и его неспособности к действию лежит, если следовать Эрнсту Джонсу, не в конфликте, основывающемся на латентном желании обладать матерью115. Во фрейдистских терминах конфликт этот «до-эдиповый»; он лежит в архетипичес-кой драме Аттиса и Кибелы. Дилемма Гамлета гораздо глубже и более универсальна, чем его эдипов комплекс. Гамлет — это герой, который пытается зародить новое сознание, и его путешествие во многом похоже на историю Аттиса и его слияние с Кибелой, тогда как смерть Офелии совпадает со структурой смерти нимфы Сагаритис. И если миф об Аттисе-Кибеле с его тремя персонажами показывает структуру «отсутствующего четвертого»116, то Шекспир четвертого добавил, введя злого Клавдия, убившего благого короля, отца Гамлета. Шекспир понимал, что этот темный, хтонический Клавдий — «противоположность Гамлета»117, и есть отец в его воплощенной, хтонической роли, тот, кто необходим для успешного прохождения через комплекс слияния. Если проводить параллель дальше, то безумие Гамлета, столь по-разному понимаемое комментаторами на протяжении веков — то как ухищрение, то как что-то неподдельное118 — тоже можно рассмотреть как аналог безумия Аттиса. — 122 —
|