Великая ересь

• Что ты делал так долго? Я опять тебя хочу.
• Отлично. – Ответил Костя. Схватил её, - такую лёгкую, - в охапку, повернул, поставил на коленки и, готовясь войти в неё, принялся гладить её бедра и ягодицы.
• Подожди. Я не хочу так. Я люблю сверху.

Резким движением он отпихнул её:

• Что же ты делаешь, а?
• Костя, милый, что с тобой? Я хочу тебя! Иди же ко мне!
• А я вот расхотел! – Жестко. Сел на край кровати. Раздражение вновь накатило жгучей волной в середине живота.
• С тобой что-то случилось? Ты, наверное, переутомился сегодня?
• Хорошо. – Он сдерживал себя. – Давай спать.

Лёг с краю, стараясь не прижиматься к ней. Она же, напротив, придвигалась всё ближе, стараясь заключить его в крепкие объятия. Он откинул её руку резким движением.

• Не нужно сейчас этого...

Она притихла. Обиделась что ли? Ну и слава Богу! Не будет приставать – может быть удастся хотя бы заснуть. Несколько минут лежали молча. Потом Вика вдруг повернулась к нему, погладила по голове:

• Костенька, ты ведь такой хороший мальчик. Такой умный...

Хороший и умный мальчик? Так вот она разгадка! Только сейчас, после этих слов, он осознал, насколько сильно он ненавидит свою мать. Да, именно мать! О, добродетельная, заботливая женщина, отдавшая ему свою молодость! Она была очень сильной женщиной. Сильной и властной, хотя проявлялась её сила и властность лишь косвенно. Если бы Костя впал в психоз и принялся бы бредить о космических засланцах и разборках прошлых жизней, то наверняка обвинил бы мать в том, что она была послана, чтобы обезвредить его. И ведь обезвредила: до тридцати лет он, считая, что так и должно быть, послушно исполнял роль удобного, умного, бесконфликтного мальчика, напрочь подавившего в себе любые сильные чувства, боявшийся этих чувств настолько, что они покрылись толстой коркой равнодушия и подавленности.

Да, он жил той жизнью, что заботливо уготовила для него она. И что в результате? Похеренное биологическое предназначение (подавленная уретральность, как выразился Гриша), неумение и неспособность любить, глухое раздражение на жизнь вообще и на себя самого... Из тридцати - четырнадцать лет он искал себя там, где в принципе не мог найти - в теоретической философии, оттачивая хладность и без того лишенного жизненных соков ума.

Сейчас он винил мать в том, в чем Ницше обвинял христианство - в отнятии жизненности, природной ярости и воли к жизни, лишении способности наслаждаться яркими, всепоглощающими чувствами во всем их спектре.

Но ведь зачем-то это было нужно? Зачем-то вольно ему было приобщиться на эти годы к интеллектуальной человеческой копилке? Многие из тех, кто наполнял эту копилку, жили свою жизнь, жили по-настоящему и это была их судьба. Но не его!