Субмарина

Иногда приходится прислушиваться к собственной лжи.

Он поправится – это первая.

Вторая: не важно, что он съел. Ему просто сделают промывание желудка. Так всем делают, это не важно. Я верю в это. Я правда в это верю.

Я верю в это.

Если он умрет…

Я знаю: если вбежать в палату, закричать, что ему нужен укол нарканти, или налоксона, или другого антидота к героину…

То это конец, ничего уже не исправишь. Я его больше не увижу. Он больше не будет моим, он больше не будет ничьим.

Ночью я сижу на стуле рядом с его кроватью, работает аппарат искусственного дыхания. Рано утром он открывает глаза и осматривается, взгляд все еще не фокусируется. Я целую его в лобик.

Через три дня мы возвращаемся домой на такси. Голос у него охрипший из-за всех этих шлангов. Всю дорогу говорит о том, что ему хотелось бы съесть: пиццу, гамбургер, картошку фри.

Я сказал: да. Да, солнышко, все будет, не хватает мужества объяснить, что ему больно будет есть, что пару дней придется питаться супом. Под стулом на кухне я нахожу бутылку с отбеливателем, она опрокинута, жидкость вытекла и оставила на линолеуме нестираемое пятно. Завернувшись в одеяло, он смотрит мультик.

54

Веду Мартина в садик. Он очень хотел. Сказал, что хочет. Можешь не ходить, если не хочешь. Под мышкой новый радиоуправляемый автомобиль. Развивает скорость до тридцати километров в час, на коробке было написано. Это правда, пап? Да, малыш. Полдороги он несет его, потом ему становится тяжело, и дальше несу я.

– Не забывай, что, если берешь игрушку в садик, другим тоже надо дать поиграть. Ладно? Такие правила.

Он кивает. Идем дальше. У меня уже плечо заболело, даже не понимаю, как он его так долго нес. Большой красный гоночный автомобиль с антенной на полметра. Сбоку реклама нефтяной компании и компании по производству табака. Дороже не бывает, если только на бензине. Для взрослых мужчин, у которых в детстве такого не было.

Мартин останавливается. Я по инерции прохожу пару шагов, и только тогда замечаю, что он стоит. Выглядит весьма решительно. Злой, расстроенный. Озабоченный. Всё вместе.

Опускаюсь на корточки:

– Что случилось, солнышко?

– Не пойду в садик.

Он еще охрипший, с голосом уже лучше, но еще охрипший. Спрашивал: а я теперь буду говорить, как дядя Ник? Нет, малыш, это пройдет.

Стоит, скрестив руки.

– Почему, солнышко мое? Почему ты не пойдешь?

– Не хочу, и все.

– Хорошо, лапонька, не ходи. Я просто подумал, что…

– Они ее сломают.

– Машину?

– Да. Они же ее сломают.