|
— Иди впереди меня, а то еще удерешь! Я пойду за тобой. Он обернулся к своей свите. — Вы уходите, я сам справлюсь. Убирайтесь! Уходи и ты, Костандис, паршивая шкура! Костандис не решался уйти и посмотрел на Манольоса. — Иди, дорогой Костандис! Иди домой, к своим детям. Оставь меня. Теперь они остались вдвоем. Долго шли молча. — Панайотарос, — сказал Манольос тихим, ласковым голосом, — неужели ты так ненавидишь меня и хочешь моей смерти? Что я тебе сделал? — Не говори со мной таким голосом, — зарычал Панайотарос. — Ты погубил мое сердце. Он вспомнил тело вдовы, ее звонкий смех, ее алые горячие уста, ее сверкающие белые зубы, ее светлые волосы, ее нежный ночной лепет. Глаза Панайотароса наполнились слезами, он глубоко вздохнул, душа его разрывалась от горя. — Когда ты умрешь, Манольос, — сказал он, — я тоже кончу свою жизнь. Я живу только для того, чтобы убить тебя… А потом зачем мне жить? Выстрел из пистолета — и пойду к черту! Они уже входили в село. Колокол еще звонил, на площади слышался шум. Наверно, там собрались мужчины; наверно, они толпились перед конаком аги и кричали. — Что они кричат? — спросил Манольос и остановился на секунду, чтобы послушать. — Сейчас сам услышишь, проклятый! Шагай быстрей! Шум не смолкал, и уже можно было различить отдельные слова. Манольос горько улыбнулся и ускорил шаг. «Иду, иду, — прошептал он. — Иду, не кричите!» Как только Манольос показался на площади, люди в бешенстве хотели наброситься на него. Но Панайотарос стал впереди и поднял руки. — Никто его не тронет, — заорал он, — он мой! Потерпите! — Вор! Убийца! Большевик! — рычали люди и рвались растерзать его. Поп Григорис заметил Манольоса издалека и в ярости кинулся к нему. — Убейте его, дети мои! Смерть проклятому! Но открылась дверь, Панайотарос пнул Манольоса ногой, и оба вошли в конак. Ага сидел в комнате, скрестив ноги на своей подушке, пил раки и смотрел на раскаленные угли в медной жаровне. Стояла приятная жара, в воздухе пахло раки и колбасой. Ага от удовольствия прикрыл глаза. Через балконные двери он слышал, как шумит народ, собравшийся перед конаком: «Манольоса! Манольоса! Смерть!» Ага слушал и улыбался. «Какая подлая раса! — думал он. — Какие они лисы, какие воинственные черти! Ворон ворону глаз не выклюет, а грек греку — и глаза, и брови, и нос! Теперь во что бы то ни стало хотят съесть несчастного Манольоса… Чем он перед ними провинился? Он глупенький, жалкий. Он не сделает ничего плохого человеку. И все же они хотят его сожрать! Притворяешься святым, твоя милость? Ну и получай по башке и катись к шайтану! Зачем мне беспокоиться? Защитить его и самому влипнуть? Вам хочется погубить этого несчастного? Возьмите его, съешьте, приятного вам аппетита! Я умываю руки и пью раки. А еще у меня есть верблюжья колбаса… И Ибрагимчик… И плеть! Все, все у меня есть!» — 326 —
|