|
Михелис перенес туда свои вещи и большое серебряное евангелие. И когда он заснул впервые на новом месте, ему и приснился сон, который так его напугал. Будто бы Марьори заключили в высокую башню и огромные черные собаки сторожат ее, чтобы она не убежала, а Михелис стоит внизу и поет, чтобы она услышала его голос и выглянула в окошко. И вдруг он видит, как открываются железные двери башни и выходит Марьори, одетая в платье цвета моря; длинный шлейф волочится по земле, а к платью приколоты три красные розы — одна возле сердца, другая на поясе, а третья — на колене. За девушкой и впереди нее бегут, высунув языки, черные собаки; Марьори держит в руках свой белый платочек и вытирает им губы. Вдруг внизу, у башни, появляется лодка, узкая-узкая, как гроб. Земля вокруг превращается в море, Марьори входит в лодку и отплывает. А когда обернулась и увидела его, замахала ему своим платочком, покрытым красными пятнами, закричала громким, душераздирающим голосом. Михелис проснулся и вскочил на ноги. — Что с тобой, Михелис? — спросил Манольос, разбуженный его криком. — Мне снился страшный сон, Манольос. Черные собаки, лодка и Марьори, которая уплывала. Манольос задрожал, но ничего не сказал: он услышал в воздухе шелест крыльев архангела Михаила. Свет, едва проникавший в пещеру, слабо освещал их лица и серебряное евангелие Михелиса, лежавшее в глубине пещеры. — Сегодня у нас много работы, — сказал Манольос и встал с камня. — Мы вызвали человек двадцать наших товарищей, работающих батраками. Они пойдут собирать урожай с виноградников, которые ты подарил общине, дай бог тебе добра! Много душ ты спас, Михелис. — Я ничуть не пострадал, отдав то, что имел. Поэтому-то я и думаю, что не сделал ничего для спасения своей души, Манольос! Только жертва имеет цену, а я ничем не пожертвовал. Гораздо большую жертву принес Яннакос, отдав своего ослика. Манольос словно взвешивал в уме слова своего друга. — Я думаю, ты прав, Михелис, — сказал он через минуту. Человек десять мужчин и столько же женщин, радостно переговариваясь, уже подошли к пещере. Увидев Михелиса, они подбежали к нему пожать руку. — Ты сделал нас снова хозяевами, — говорили они ему, — бог да освятит кости твоего отца! На секунду перед его глазами промелькнуло доброе, откормленное лицо отца, его полные слез, жалобно глядевшие глаза, его перекошенные, еле двигавшиеся губы, будто желавшие ему сказать: «За что ты убил меня, за что?» — но старик пожалел сына и не сказал ничего. — 257 —
|