|
Потом он умолк, положил руку на колено священника, как будто взывая к нему: «Помоги!» Отец Фотис взял руку Михелиса и сжал ее своими худыми, почти прозрачными ладонями. — Сын мой, — сказал он, — мы вместе с тобою в этот трудный час. Говори, надейся на нас. — Мой отец получил в наследство от своего отца, а тот, в свою очередь, от его дедов, много земли и много деревьев, — все то, что позволяло моим родным жить богато. Время от времени они бросали какую-нибудь кроху бедным и умирали с сознанием того, что выполнили свой долг перед людьми. Так казалось им, так казалось и мне… Казалось до тех пор, дорогой Манольос и дорогой отец Фотис, пока господь бог — хвала ему! — не открыл мне глаза и сердце, чтобы я узнал правду и пожалел людей. И сегодня я принял решение: все свое имущество я раздам бедным, себе не оставлю даже той крохи, какую мои предки бросали голодным. Все отдам, дорогой отче, твоей общине, саракинцам! Прими все! Все слушали Михелиса, опустив головы. Когда он кончил, долго сидели молча. И вдруг, в ночной темноте, послышались всхлипывания отца Фотиса. Яннакос не выдержал, схватил Михелиса, сжал его в своих объятиях, хотел заговорить, но запутался и начал смеяться и плясать. — И я дарю своего ослика общине Саракины! — выдавил он наконец из себя. — Нет у меня больше ничего в этом мире! Возьми ослика, отче мой! Отец Фотис поднялся, возложил обе руки на склоненную голову Михелиса. — Сын мой, — сказал он, — много горьких дней я прожил, но сейчас забыл о них. Будь счастлив, Михелис, и в этом и в потустороннем мире. В этот час ты спасаешь от позора и от смерти тысячи душ. За этих беженцев, за их детей и за детей их детей, за много поколений, — будь же ты благословен! Манольос сидел, опустив голову, и плакал. Никогда он не чувствовал большей радости. Даже тогда, когда стоял под платаном, на котором его должны были повесить… Ибо сейчас он убедился, что семя Христа, брошенное на благодарную почву, прорастает и побеждает все земные блага. Легко пожертвовать богу ничем, трудно пожертвовать всем. Михелис пожертвовал всем, и от великой радости и волнения Манольос не мог поднять головы, не мог говорить… Вдруг он вскочил на ноги, обнял Михелиса и расцеловал его. Костандис видел все это, слышал, и сердце его сжималось: «Я ничего не отдал, — думал он, — ничего не сделал, ничего не дал в честь Христа, — ни детей своих, ни жены, ничего, ничего…» Прекрасна была эта ночь, показалась луна и, улыбаясь, медленно поплыла по небу, заливая Саракину белым, как мел, светом. — 246 —
|