|
- Ну? - У гинеколога тоже. - Ты беременна? - Нет... Милый! Это было так ужасно, так унизительно! Он берется за горлышко, наливает по полной. - Нашу любовь распяли на голгофе гинекологического кресла. Фраза эта, звучащая а ля Вересаев, произносится так, что ему за нее стилистически стыдно. Он слышит, как сверху нисходит: жизни не будет у вас. Несудьба. Но она закрывает лицо. Слезы бегут между пальцами. - Врач был мужчина? - Я выбрала женщину, дура. Дали заполнить анкету. С каких лет, мол, живете. Написала, что еще не жила. - Почему? - Стыдно стало. Живу, а не замужем. На осмотре врачиха как стала орать. Медсестру позвала. "Полюбуйся на это... Строит невинную деву, а дерут, как козу!" Оказалась вся в ссадинах. - В ссадинах? - Там... Спички ломаются. Он закуривает. Она тоже. Деревья во дворе пышно белые. Снег продолжает валить. - Между прочим... Он вскакивает и уходит. Вносит за белую ручку и ставит на стол новенький рижский транзистор. - Мне?! Садится к нему на колени, восторженно глядя на пластмассу цвета слоновой кости, отделку под золото и нерусскую надпись "Spidola". Он выдвигает антенну, включает, бурлит напролом по волнам и находит созвучное: Tombe la neige Tu ne viendras pas ce soir Tombe la neige Tout est blanc de desespoir - Понимаешь? - "Падает снег..." - Песня правильная? Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка. - Прости, - говорит. - Кроме песни, все было неправильно. - У нас? - Вообще. И у нас, в том числе. Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два. - Нравится фотка? Ты здесь, как ангел... Наклоняется и целует над фоткой стекло. - Откуда она у тебя? - Мессер дал, когда ты в Москву уехал. Чтобы не скучала. - Заботливый. А откуда у него? - Не знаю. Вы же друзья? - Таких друзей... Внезапно повернувшись, он проводит прием, оба влетают в постель, рассыпая букет, он на ней, ее руки распяты, упруги округлости, на которых он частично приподнят, она говорит в одеяло: "Вдруг сестренка из школы придет?" Потом, глядя глазом, смущенным, но горячечным шепотом: - А ты мог бы меня изнасиловать? - Запросто. Пойдем! Поднимает за руку, ведет в гостиную. Занавешенное окно и дверь балкона (под которой незабвенная будка) выходят прямо на здание штаба Западного военокруга. Чем занимаются штабисты, неизвестно, тогда как он - через пространство улицы Коммунистической - усаживает на бордовый диван свою девочку, успевшую прихватить со стола пепельницу зеленого стекла и сигареты. В сине-зеленых глазах недоумение, когда, подтянув школьные брюки из защитного сукна, он, отражаясь в огромном телевизоре "Горизонт", встает перед ней на колени. Заворачивает ей на бедра подол. Лицом, головой раздвигает, прижимается бородатой щекой, его волосы мягче, жмурясь, обминает лицо, ловя этот запах апреля в лесу, а потом, помогая носом, зарывается, разнимает и придавливает, чтоб не сходилась обратно. Язык онемел. Но при этом орудует что есть сил, как бы пытаясь скрыть бесчувственность яростным шквалом этих ласк - по которым решение принято. Принципиальное. Чтобы по совести. Делай то, что ты хочешь себе. Только страх - изначальный - достает изнутри, не подключает он эти присоски, как их, в школе еще проходили - рецепторы вкуса. Если совсем объективно обалденного вкуса ранней весны. Там, где затылок, в калейдоскопе мозгов мелькает что-то из детства, искажённое гневом родное лицо Медузы-Горгоны, свежемытая хною корона волос, извивающихся, как медянки.... доносятся грязная брань... свинцом наливают затылок мама, семья, школа, двор, друзья... всё, что было с ним до, все, что превратило его в разновидность отбойного молотка. — 146 —
|