Тошнота

рассердилась? Рассердилась, -- констатирует он, словно бы обращаясь ко мне.

Я отворачиваюсь. Он приподнял свой стакан, но пить не собирается -- он

удивленно и смущенно щурит глаза. Можно подумать, он пытается что-то

вспомнить. Служанка села за кассу и занялась рукоделием. Все снова смолкло,

но это уже не прежняя тишина. Вот и дождь -- он легонько стучит по матовым

стеклам; если на улице еще остались дети в карнавальных костюмах, картонные

маски размокнут и полиняют.

Служанка зажигает свет -- еще только два часа, но небо совсем

почернело, в такой темноте шить невозможно. Мягкий свет; люди сидят по

домам, они, конечно, тоже зажгли лампы. Они читают или смотрят в окно на

небо. Для них... для них все иначе. Они состарились по-другому. Они живут

среди завещанного добра, среди подарков, и каждый предмет их обстановки --

воспоминание. Каминные часы, медали, портреты, ракушки, пресс-папье, ширмы,

шали. Их шкафы битком набиты бутылками, отрезами, старой одеждой, газетами

-- они сохранили все. Прошлое -- это роскошь собственника.

А где бы я стал хранить свое прошлое? Прошлое в карман не положишь,

надо иметь дом, где его разместить. У меня есть только мое тело, одинокий

человек со своим одиноким телом не может удержать воспоминания, они проходят

сквозь него. Я не имею права жаловаться: я хотел одного -- быть свободным.

Маленький человек ерзает и вздыхает. Он совсем съежился в своем пальто,

но время от времени выпрямляется, обретая человеческий облик. У него тоже

нет прошлого. Если хорошенько поискать, можно, конечно, найти у

родственников, которые с ним больше не встречаются, фотографию какой-нибудь

свадьбы, на которой он присутствует в крахмальном воротничке, рубашке с

пластроном и с торчащими молодыми усиками. От меня, наверно, не осталось и

этого.

Вот он опять на меня смотрит. Сейчас он со мной заговорит, я весь

ощетинился. Никакой симпатии мы друг к другу не чувствуем -- просто мы