Тошнота

-- кончено. Внутри у меня пустота и сушь.

В ночной кабачок зябко входит какой-то человек.

-- Дамы-господа, приветствую вас.

Он садится, не снимая своего позеленевшего от времени пальто. Потирает

одну о другую руки, переплетая длинные пальцы.

-- Что вам подать?

Он вздрогнул, глядит беспокойным взглядом.

-- Что? А-а, дайте мне "Бирр" с водой.

Служанка не трогается с места. По ее лицу, отраженному в зеркале, можно

подумать, что она спит. На самом деле глаза ее открыты -- но это маленькие

щелки. Такой уж у нее характер, она не торопится обслужить клиента, она

всегда должна поразмышлять над его заказом. Ей надо представить себе

бутылку, которую она сейчас снимет с полки над стойкой, белую этикетку с

красными буквами, густой черный сироп, который из нее польется, -- она

словно бы пьет его сама.

Прячу письмо Анни обратно в бумажник: я взял от него все, что оно могло

мне дать, -- мне не удается оживить женщину, которая держала его в руках,

сложила, запечатала в конверт. Возможно ли вообще думать о ком-нибудь в

прошедшем времени? Пока мы любили друг друга, мы не позволяли даже самому

ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших горестей отделиться

от нас и остаться в минувшем. Запахи, звуки, оттенки каждого дня, даже

мысли, не высказанные вслух, -- мы все удерживали при себе, и все оставалось

живым; мы продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем. Никаких

воспоминаний: беспощадная, палящая любовь -- ни тени, ни уголка, где

укрыться, куда отступить. Три года, спрессованные воедино, составляли наше

сегодня. Потому-то мы и расстались: у нас не хватило сил выносить дальше

такое бремя. А потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года

рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом время потекло

дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в Сайгоне, когда я решил

вернуться во Францию, все, что еще сохранялось от прошлого -- чужеземные