|
"Вот я, я человек нормальный" и старался показать, какой ты здоровяк, как ты пышешь моральным здоровьем. -- И все-таки я сотни раз просил тебя объяснить, что такое... -- Да, но каким тоном! -- гневно возражает она. -- Ты снисходительно осведомлялся: вот какой у тебя был тон. Ты спрашивал с ласковой рассеянностью, как старые дамы спрашивали меня, во что я играю, когда я была маленькая. Вообще-то говоря, -- задумчиво продолжает она, -- может, как раз тебя я и ненавидела больше всех на свете. Она делает над собой усилие и, взяв себя в руки, улыбается -- щеки ее все еще пылают. Она очень хороша. -- Я готова объяснить тебе, что это такое. Теперь я уже достаточно стара, чтобы, не злясь, посвятить добрых старушек вроде тебя в игры моего детства. Ну говори, что ты хочешь знать? -- Что это такое было. -- Я рассказывала тебе о выигрышных ситуациях? -- По-моему, нет. -- Рассказывала, -- твердо заявляет она. -- Это было в Эксе, на площади -- не помню ее названия. Мы сидели в саду кафе, на самом солнцепеке, под оранжевыми зонтиками. Ты забыл -- мы еще пили лимонад и я обнаружила в сахарной пудре дохлых мух. -- А-а, возможно... -- В том самом кафе я и говорила тебе о выигрышных ситуациях. Говорила в связи с большим изданием "Истории" Мишле -- с тем, которое было у меня в детстве. Оно было гораздо больше этого, и страницы в нем были тускло-белые, как сердцевина шампиньона, и пахли грибами. После смерти моего отца дядя Жозеф присвоил эти тома и уволок к себе. В тот самый день я и назвала его старой свиньей, а мать меня высекла, и я выбросилась из окна. -- Да, да... ты что-то рассказывала мне об этой "Истории Франции"... Ты, кажется, читала ее на чердаке? Видишь, я припоминаю. Ты несправедливо обвиняешь меня в том, что я все забыл. -- Помолчи. Так вот, как ты совершенно правильно вспомнил, я уносила эти тома на чердак. В них было очень мало картинок -- три-четыре в каждом — 177 —
|