Стена

Оно было уже не мое, а чье-то, и мне приходилось его ощупывать,

чтобы узнать, чем оно стало. Временами я его все же ощущал:

меня охватывало такое чувство, будто я куда-то соскальзываю,

падаю, как пикирующий самолет, я чувствовал как бешено

колотится мое сердце. Это меня отнюдь не утешало: все, что было

связано с жизнью моего тела, казалось мне каким-то липким,

мерзким, двусмысленным. Но в основном оно вело себя смирно, и я

ощущал только странную тяжесть, как будто к груди моей

прижалась какая-то странная гадина, мне казалось, что меня

обвивает гигантский червяк. Я пощупал штаны и убедился, что они

сырые: я так и не понял, пот это или моча, но на всякий случай

помочился на угольную кучу.

Бельгиец вынул из кармана часы и взглянул на них. Он

сказал:

-- Половина четвертого.

Сволочь, он сделал это специально! Том так и подпрыгнул --

мы как-то забыли, что время идет: ночь обволакивала нас своим

зыбким сумраком, и я никак не мог вспомнить, когда она

началась.

Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:

-- Я не хочу умирать, не хочу умирать!

Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку

и зарыдал. Том взглянул на него помутневшими глазами:

чувствовалось, что у него нет ни малейшего желания утешать. Да

это было и ни к чему; хотя мальчик шумел больше нас, его

страдание было менее тяжким. Он вел себя как больной, который

спасается от смертельной болезни лихорадкой. С нами было куда

хуже.

Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой

смерти он, в сущности, не думал. На мгновение, на одно короткое

мгновение мне показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости

к себе. Но случилось обратное: я взглянул на мальчика, увидел

его худые вздрагивающие плечи и почувствовал, что стал

бесчеловечным -- я был уже не в состоянии пожалеть ни себя, ни