Стена

уважал: это был человек стойкий. И все-таки вовсе не потому я

согласился умереть вместо него: его жизнь стоила мне дороже

моей -- любая жизнь не стоит ни гроша. Когда человека толкают к

стене и палят по нему, пока он не издохнет: кто бы это ни был

-- я, или Рамон Грис, или кто-то третий -- все в принципе

равноценно. Я прекрасно знал, что он был нужнее Испании, но

теперь мне было начхать и на Испанию, и на анархизм: ничто

больше не имело значения. И все-таки я здесь, я могу спасти

свою шкуру, выдав Рамона Гриса, но я этого не делаю. Мое

ослиное упрямство казалось мне почти забавным. Я подумал: "Ну

можно ли быть таким болваном!" Я даже как-то развеселился. За

мной снова пришли и повели в ту же комнату. У ног моих

прошмыгнула крыса, это меня тоже позабавило. Я обернулся к

одному из фалангистов:

-- Гляди, крыса.

Конвойный не ответил. Он был мрачен, он все принимал

всерьез. Мной овладело желание расхохотаться, но я сдержался:

побоялся, что если начну, то не смогу остановиться. Фалангист

был усат. Я сказал ему:

-- Сбрей усы, кретин.

Мне показалось смешным, что человек допускает еще при

жизни, чтоб лицо его обрастало шерстью. Он лениво дал мне

пинка, я замолчал.

-- Ну что, -- спросил толстяк, -- ты надумал?

Я взглянул на него с любопытством, как смотрят на

редкостное насекомое, и ответил:

-- Да, я знаю, где он. Он прячется на кладбище. В склепе

ил в домике сторожа.

Мне захотелось напоследок разыграть их. Я хотел поглядеть,

как они вскочат, нацепят свои портупеи и станут с деловым видом

сыпать приказами. Они действительно повскакали с мест.

-- Пошли. Молес, возьмите пятнадцать человек у лейтенанта

Лопеса.

-- Если это правда, -- сказал коротышка, -- я сдержу свое

слово. Но если ты нас водишь за нос, тебе не поздоровится.