|
* Выберем один случай, он не менее поучителен, чем "случай Шлика". Речь идет о поэзии. Существует ли и здесь формальный критерий? Десятки работ по поэзии, скажем. Блока кропотливейше вскрывают нам особенности блоковской "формы"; что же дальше? Публикация исследований, запруженных статистическими подсчетами, анализом метра, рифмы и пр, есть не что иное, как публикация сырья к дальнейшей работе, которая упраздняется за "ненаучностью" своей; и, стало быть, сырье и есть наука?! "Специалист" добросовестен, ни одна букашка не проскользнет незамеченной и неотмеченной в его кунсткамере; проскользнет разве что слон простой, очевидный, гневный смысл этих вот блоковских строк:
Печальная доля-так сложно, Так трудно и празднично жить, И стать достояньем доцента, И критиков новых плодить...
"Специалист", пожалуй, и здесь отметит особенности инструментовки (ст-д-ст-д-т-в третьей строке, например), ответом на что ему будет: Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!
Что ж: если вопрос о смысле, реальном смысле формально не разрешим, тo зачем же выбирать объектом исследования стихотворение, не уважая, как в данном случае, волю самого поэта? Не лучше ли, не естественнее ли заняться чем-нибудь другим, где вопрос о реальном смысле несуществен: скажем, семиотикой конфетных оберток или чемоданных наклеек.
Исследование формы обязательно, но в том лишь случае, когда форма не довлеет себе, а рассматривается как транспарант живого смысла. И здесь кризис формы, расплющивающей смысл в типографскую краску на плоскости листа, указывает исследователю возможность единственного выхода: в третье измерение, имя которому жизнь. Одно из двух: либо за формой ничего не скрывается, но в таком случае и сама она "упраздняется в сомнении высочайшей игры", как гласит нам об этом один из сонетов Маллармэ, либо же исследователю приходится решительно осмысливать вопрос о возможности самой формы, и тогда перед ним встает проблема реальности. О том, что форма не может мыслиться как нечто стабильное и безотносительное, говорит не только диалектическое прикосновение к ней, но и сама история философии в лице многих приверженцев чистого гносеологизма и методизма. Гносеология невозможна без онтологии; сознание невозможно без бытия: к этому выводу так или иначе должны были склоняться и те, кто отрицал его поначалу. Уже у Канта онтология- petitio principii в самом преддверии системы, и сколько бы он ни пытался трансцендентализировать ее "внутри", навязчивый призрак ее не переставал преследовать его в виде "остатка" после анализа понятий опытного употребления. Решительный переход к онтологии встречаем мы и у позднего Фихте (в "Наукоучении" 1804 года). Но особенно симптоматичен в этом отношении кризис марбургского пан-гносеологизма. Уже не говоря о Н. Гартмане, создателе "критической онтологии", достаточно обратить внимание на "Metakritischer Anhang" Наторпа ко второму изданию его знаменитой книги о Платоне, где "идея" уже не сводится, как раньше, к чистому логическому ограничению, но расширя ется до "становления-к-бытию" ("??????? ??? ??????" Филеба"), до "выражения пра-конкретного, живого" [10]. Форма, стало быть, мыслима лишь коррелятивно. Если рассматривать ее в аспекте (гносео) логичности, т л коррелят ее-онтос (?? ????? ??). — 63 —
|