|
Несомненно одно: реальность и символическая форма ее-неоднородны. К тому же реальность далеко не сводится к реистичности. Осмысленность вещи не дает еще никаких оснований к тому, чтобы растворять смысл в вещи. Смысл-вспомним приведенный уже нами пример-нестираем с доски; стираема актуализирующая его запись. Какова же действительная суть отражения и выражения реальности в символе? Мы попытаемся ответить на этот вопрос, вернувшись в сферу мифологии, ну хотя бы все к тому же изображению беса с копытцами (у Босха или Брейгеля, например), дабы избежать возможных недоразумений относительно такой щекотливой темы (пути критиков воистину неисповедимы). И прежде всего о самой щекотливости. Не есть ли сама она лишь маска "суеверия", заполняющая пробел непонимания или недодуманности? Мы говорили уже: верить в реального беса с копытцами или-как мечтает об этом черт Ивана Карамазова-воплощенного в "семипудовую купчиху"-нелепость, относимая к сфере патологии, как нелепость же вера в реальный "пакет", о котором говорит нам физика микромира. Такое буквальное соответствие между символом и реальностью нормально разве что для сознания младенца, воспринимающего мир на плоскости и тянущегося из колыбели к небу ручонкой своей, силясь сорвать звезду. Буквальность метафоры, впрочем, свойственна до-игровому периоду в жизни младенца; удивительные и по-своему единственные проникновения в этот период мы находим в довести о детстве А. Белого "Котик Летаев": "Метафоры понимаю я точно: упал в обморок-значит: упал, куда падают; а ведь падают-вниз; внизу-пол; под-полом доктор Пфеффер проказникам дергает зубы; и-попадают к нему" [14]. Но уже с началом игры, с укреплением умственных "мускулов" ребёнок выходит из бреда этих "точных" ощущений. Игра темперирует бред, возгоняя его в управляемую фантазию; буквальность метафоры теперь лишь игровой прием, не более; думать, что ребенок потому дрожит от страха при упоминаниях о "дяде с мешком", что верит в его реальное существование, значит вовсе не понимать душу младенца. Правильнее было бы предположить обратное: он потому и постолько верит в "призрак", что дрожит от страха, а дрожит он потому, что этого требуют правила игры-единственное, во что он верит безупречно. Из этой игры разовьются впоследствии и художественное, и научное воображение: "чертенята" Брейгеля и "микрокентавры" квантовой механики. Мы продолжим. С игрой исчезает буквальность метафоры. Наличие ее отныне патологично, какими бы "подвигами веры" ни определяли эту патологию. Но, патология религиозного сознания вовсе не должна преодолеваться обратной крайностью: патологией атеистической трезвости, сказали бы мы, впадающей все в тот же абсурд. Обе крайности, при всей их видимой противоположности и враждебности, сходятся-таки в истоке и исходе; линеарно расходясь и удаляясь друг от друга, они в предельных выводах своих смыкаются, и этот парадоксальный на первый взгляд результат вовсе не парадоксален с математической точки зрения, ибо прямая линия, исходящая из точки и несущаяся в бесконечность, чтобы "как можно дальше" утвердить свою противоположность, на деле лишь описывает окружность и возвращается к той же самой точке с обратной стороны. И мы скажем, какой бы странной ни выглядела эта мысль для обеих сторон, что эти непримиримые точки зрения обладают самоубийственным свойством "рокировок". "Верую, ибо абсурдно"-этот "подвиг" религиозной веры-на поверку оказывается лишь замаскированным порождением вульгарно-материалистического "нутра", ибо зиждется он на допущении материальной, физической природы демонологических (да и не только демонологических) "персонажей", и, стало быть, признает только материальный мир, чьим частным случаем оказывается мир горний. Многим утонченным богословам, гордящимся своею верою в абсурд, и не мерещилось даже, что гордятся они... материализмом, причем, в нелепейшей, патологичной форме его, и что именно эта форма вызвала к жизни постыдный "Молот ведьм"-орудия пыток и "святой костер" инквизиции. С другой стороны, обратная крайность огульного отрицания в нелепости своей соприкасается с враждебным ей полюсом; нелепость здесь часто граничит с суеверием. Отрицать всякую реальность на том лишь основании, что она не может быть такой, как это изображено в символической форме, значит тесно соседствовать с отрицаемой реальностью, упрочняющей свои недолжные права за порогом сознания. Но порог сознания не всегда защищен от "нарушителей границы", незаметно проникающих "по эту сторону" и устраивающих чудовищный кавардак, так что вчерашний вольнодумец и скептик, презрительно вышучивающий всякую "чертовщину", вдруг падает ниц перед нею и начинает усиленно посещать спиритические сеансы, совсем так, как об этом и говорит Мефистофель в погребе Ауэрбаха: "Den Teufel sp?rt das V?lkchen nie, und wenn er sie beim Kragen h?tte"-"Этот народец не чует черта даже тогда, когда он схватил его за шиворот" [15]. — 66 —
|