|
Символ-мы знаем это-никогда не сводится к своей форме. Он сквозь нее просвечивает глубинами смысла. Форма-условна. Условна прежде всего как условие выявления объективного и безусловного смысла. И уже после можно говорить о стихийной условности или конвенциональной, это не имеет особого значения. Условия могут быть самыми разными, вплоть до искусственнейших; сами по себе они суть средства: плохие средства, если насилуют природу, и хорошие средства, если дают ей выговориться через прото-феномен. В этом смысле и следует понимать слова Гёте в одной из бесед с Эккерманом: слова эти проливают достаточный свет на его же приведенное выше признание: "Всю мою деятельность и мои достижения я всегда рассматривал только символически, и мне, в сущности, было более или менее безразлично, делаю ли я горшки или блюда" [12]. Форма-видимость, и "то, что видно", видно через любую форму: естественную или искусственную, все равно. Ибо "что такое видимость, лишенная сущности, и как могла бы быть сущность, если бы она не виделась?"-гласит диалектика Гёте. И диалектика учит нас: "...движение реки- пена сверху и глубокие течения внизу. Но и пена есть выражение сущности!" [13]В этих словах-ключ к исходу из антиномии символа; движение символа-условность сверху и безусловность внизу. Но и условность есть выражение безусловности. Это значит, что антиномия символа, конфликт между культурой и жизнью есть, по сути дела, конфликт между культурой и философией культуры, силящейся "верифицировать" свой предмет и упраздняющей его такой "верификацией". Упраздненный предмет изомстился-таки... мусорной свалкой. "Ненадежность бытия", о которой столько твердили экзистенциалисты, оказалась ненадежностью формы, и формы именно их бытия. Поразительно, что именно формализму суждено было воцариться над западной культурой в век, всем своим катастрофическим протеканием показавший ненадежность и беззащитность формы. Разрушенный Реймсский собор с оплакивающими его культуртрегерами стал мощным символом западной действительности, увы! нераспечатанным символом. Отдельные голоса так и не были расслышаны, либо же, расслышанные, и они очутились в реестре только форм, только эйдолонов, без воли к действию, без "способа восхождения", без той "искорки", отсутствие которой, по глубокому слову Новалиса, превращает всякую силу в "гниющую силу" [14]. Природа символа сама указывает на исход из антиномии. Символ ведь не только "соединение", он и "советчик". Содержание и форма его, если прибегнуть к счастливому сравнению Гёте (из письма к В. фон Гумбольдту, написанного за пять дней до смерти), относятся друг к другу, как письмо к конверту. Символ в нашем анализе и есть конверт с запечатанным в нем письмом. Судьба этого конверта сложилась странно. Мы держим его и не знаем, что с ним делать. Одни говорят, что он невскрываем. Другие-что он пуст. Третьи-что он и есть само письмо. Четвертые вообще надеются получить письмо без конверта. А между, тем письмо адресовано именно нам и содержание его жизненно важно. В нашей власти-не вскрыть его, думать, что пуст конверт, что сам он и есть письмо, что возможны письма без конверта. В нашей власти-опутать себя противоестественными абстракциями и предаться схоластической спячке там, где решает жизненный праксис. Проблема символа стала порогом, открывающим жизнь как альтернативу: или-или. До порога жизнь только объясняется; за ним-она должна изменяться. Можно долго и почтенно философствовать по поводу письма... с невскрытым конвертом в руках. Вскрыть его значит оборвать себя на полуслове... Здесь молодой композитор и концертмейстер Рихард Вагнер бросает свою дирижерскую палочку и сбегает с пульта прямо на дрезденские баррикады, чтобы дирижировать... ружьем. Здесь Л. Толстой, великий писатель земли русской, мощным и незабвенным жестом отстраняет от себя литературу и облачается в мужицкий кафтан (какая удобнейшая мишень для профессионального и дилетантского остроумия современников и потомков, обмахивающихся, словно веером, своими конвертами!). Ибо символы не говорят... Ибо "тайное" символа в том, что он-не "закрытое чтение", а ритмический жест в сторону творчества жизни, жест, безмолвно и властно гласящий нам, что "дело не в блуждающей почке, а в жизни и смерти". — 105 —
|