Письмо и различие

[100]

впоследствии — вообще любой этический закон. Это не негласный закон, не обращающееся к свободе речи предписание. Нет, стало быть, ни закона, ни предписания, которые бы не подтверждали и не заключали в себе — то есть которые не скрывали бы, ее предпо­лагая, — возможность вопроса. Вопрос тем самым всегда в чем-то заключен, он никогда не появляется непосредственно как таковой, а лишь сквозь герметичность предложения, в котором его уже на­чал определять ответ. Его чистота только и делает, что все время заявляет или напоминает о себе сквозь различия в герменевтичес­кой работе.

Итак, те, кто вопрошает о возможности, жизни и смерти филосо­фии, уже включены, неожиданно для себя втянуты в диалог вопроса о себе и с собою, они уже в памяти философии, вовлечены в сообщение вопроса с самим собой. Таким образом этому сообщению по сути пре­допределено судьбой дойти до рефлексии, спекуляции, вопрошания о себе в себе. Тогда начинается объективация, вторичная интерпрета­ция и определение своей собственной истории в мире; тогда начинает­ся сражение, разворачивающееся в различении между вообще вопро­сом и «философией» как определенным — конечным или смертным — моментом и методом самого вопроса. В различии между философией как возможностью или приключением самого вопроса и философией как определенным событием или поворотным пунктом в этом при­ключении.

Сегодня это различие сознается куда лучше. Что оно вышло на свет и осмысляется как таковое — для историка фактов, техник или идей, безусловно, предельно неприметный, совершенно в его глазах несущественный штрих. Но вполне может статься, что, будучи вос­принят со всеми своими последствиями, он окажется наиболее глу­боко вписанной в нашу эпоху ее характерной чертой. Лучше осоз­нать это различие — не означает ли это, в частности, понять, что если что-то должно еще выйти из той традиции, в которую филосо­фы всегда знали, что втянуты, произойдет это при условии беспрес­танного взыскания ее истока и неукоснительного усилия, дабы удер­жаться к нему как можно ближе? А это вовсе не означает запинаться, лениво затаившись в праздном безвременьи детства. Как раз напро­тив.

Незадолго до нас и вслед за Гегелем, в его необъятной тени, два великих голоса, которыми это полное повторение было нам предпи­сано, нас призвало, с помощью которых оно как нельзя лучше осозналось в качестве первейшей философской неотложности, принадлежат, вне всякого сомнения, Гуссерлю и Хайдеггеру. Ведь несмотря на са­мое глубокое несходство, это обращение к традиции — в котором нет ничего от традиционализма — направляется намерением, общим и для