Письмо и различие

[104]

(TI, х), тем не менее не развивается в своем дискурсе ни как некая ев­рейская теология, ни как еврейская мистика (ее даже можно понять как тяжбу по делу теологии и мистики), ни как догматика, ни как ка­кая бы то ни было религия, ни даже как какая бы то ни было мораль. Она никогда не ссылается в последней инстанции на иудейские тези­сы и тексты. Она хочет добиться понимания, используя в качестве сред­ства сам опыт. Сам опыт и наиболее в нем неустранимое: переход и выход к другому; само другое и наиболее в нем неустранимо другое — другого. Средство, которое отнюдь не совпадает с тем, что всегда зва­лось философским образом действия, но которым достигается точка, где не может не быть затронута превзойденная философия. По правде говоря, эта мессианская эсхатология никогда в буквальном смысле слова не высказывается: речь идет только о том, чтобы указать в об­наженном опыте пространство, некую полость, где она могла бы быть воспринята и где она должна откликаться. Эта полость — не просто какое-то отверстие среди многих. Это само отверстие, от-верстие от­верстия, то, что не дает заключить себя ни в какую категорию или целокупность, то есть все то, что в опыте уже не позволяет описать себя в традиционных понятиях и даже сопротивляется любой филосо­феме.

Что означает это объяснение и этот взаимный охват двух источ­ников и двух исторических речений, иудейства и эллинства? Не заяв­ляют ли здесь о себе некое новое устремление, несколько странная общность, которые уже не являются возвращением по спирали алек­сандрийского смешения? Если учесть, что Хайдеггер тоже хотел от­крыть проход к некой древней речи, которая, на философию опира­ясь, уводит вне или внутрь философии, что означают здесь эти другой проход и другая речь? И, в первую очередь, что означает требование опоры на философию, в которой они все еще ведут диалог? Именно это пространство вопрошания мы и выбрали здесь для прочтения — весьма частичного* — работ Левинаса. Вполне естественно, мы не

* Частичного не только по причине избранной точки зрения, размаха творчества Левинаса материальных и иных границ, этого эссе. Но также и потому, что письмо Левинаса которое уже и само по себе заслуживало бы изучения и в котором стилисти­ческий жест особенно в «Целостности и Бесконечности«, менее, чем когда-либо, под­дается отделению от намерения, запрещает то прозаическое развоплощение в концеп­туальную схему, каковое является первым насилием любого комментария. Левинас, конечно же рекомендует правильное пользование прозой, подрывающее дионисические очарование и насилие и запрещающее поэтический захват, но это ничего не меня­ет: в «Целостности и Бесконечности» использование метафор, восхищая и чаще всего, если не всегда, оставаясь по ту сторону любых риторических злоупотреблений, при­крывает своим пафосом самые решительные ходы рассуждения. Проявим ли мы вер­ность или неверность, слишком часто отказываясь воспроизводить их в нашей лишен­ной иллюзий прозе? Кроме того, развитие тем в «Целостности и Бесконечности» не