Письмо и различие

[102]

закон, решающая власть и отношение к другому воссоединяются в ????, они утрачивают в ней свою этическую специфику*.

Упорядочиваясь в единый исток единой философии, эти три мо­тива указывают, по всей вероятности, единственно возможное направ­ление для вообще любых философских средств. Коль скоро диалог между гуссерлианской феноменологией и хайдеггеровской «онтоло­гией» завязывается повсюду, куда они более или менее явно вовлече­ны, понять его можно, судя по всему, только внутри греческой тради­ционности. В тот момент, когда вышедшая из греко-европейского приключения базисная понятийная система того и гляди захватит все человечество, три эти мотива предопределяют, не иначе, целостность логоса и всей мировой историко-философской ситуации. Ни одна философия не смогла бы их поколебать, не начав с того, чтобы им подчиниться, или не кончив саморазрушением в качестве философс­кого языка. На некой исторической глубине, о которой наука и фило­софия истории могут лишь догадываться, мы, стало быть, знаем, что доверены безопасности греческой стихии, причем эти знание и дове­рие не сводятся ни к привычке, ни к удобству, а, напротив, позволяют нам осмыслить любую опасность и пережить любое беспокойство или бедствие. Например, сознание кризиса говорит для Гуссерля лишь о временном, почти что необходимом восстановлении трансценденталь­ного мотива, который сам по себе начинал свершать у Декарта и Кан­та греческий замысел о философии как науке. Когда Хайдеггер гово­рит, например, что «уже давно, уже слишком давно мысль иссушена» как вынутая из воды рыба, стихия, которой он хочет ее вернуть, опять же — уже — греческая, греческая мысль о бытии, мысль о бытии, раз­рыв или зов которого произвела Греция. Итак, знание и безопасность, о которых мы говорим, лежат не в мире: скорее уж это возможность нашего языка и опора нашего мира.

Вот на этой-то глубине и способна нас потрясти мысль Эммануэ­ля Левинаса.

В глубине иссушенности, в разрастающейся пустыне, мысль эта, которая не хочет более быть в основе своей мыслью о бытии и фено­менальности, заставляет нас грезить о каких-то неслыханных утра­тах: мотивации и обладания:

1. В греческом, в нашем языке, в языке, богатом всеми отложения-

* Гуссерль: «Разум без ущерба для себя делится на "теоретический", "практичес­кий" или "эстетический" и т. д.» (La Philosophie comme prise de conscience de l'humanit?, trad. Р. Ricoeur, Verit? et Libert?). Хайдеггер: «Названия вроде "логики", "этики", "фи­зики" возникают лишь с тех пор, как подходит к концу самобытное мышление» (Lettre sur l'humanisme, trad. R. Munier).