[266]
Отсутствие какого бы то ни было исчерпывающего и абсолютно непогрешимого кода означает, что в психическом письме, предвещающем тем самым смысл всякого письма вообще, различие между означающим и означаемым никогда не радикально. Бессознательный опыт, еще до сновидения, которое следует древними торениями, не заимствует, но производит собственные означающие, не сотворяет, конечно, их во плоти, зато порождает их значимость. Отныне это, собственно говоря, уже не означающие. И возможность перевода, если и не упраздняется вовсе — ведь теперь опыт непрестанно растягивает дистанцию между точками тождественности или примыкания означающего к означаемому, — все же, как видно, принципиально и решительно ограничивается. Возможно, именно это подмечает — под иным углом зрения — Фрейд в статье «Вытеснение»: «Вытеснение работает в высшей степени индивидуально·» (G.W., х, р. 252). (Индивидуальность — ни здесь, ни в первую очередь — не относится к индивиду, но означает индивидуальность каждого «отпрыска вытесненного, у которого может быть своя особая судьба».) Перевод, система перевода имеют место лишь тогда, когда постоянный код позволяет замещать или преобразовывать означающие, сохраняя одно и то же означаемое, всегда присутствующее, несмотря на отсутствие того или иного конкретного означающего. Коренная возможность подстановки и замещения, таким образом, молчаливо подразумевается парой означаемое/означающее, а значит, и самим понятием знака. Даже если вслед за Соссюром различать означаемое и означающее лишь как две стороны одного листа, это мало что меняет. Изначальное письмо, если таковое имеется, должно производить пространство и тело самого — 249 —
|