[196]
Я должен начать с предосторожности и признания. Когда, дабы подступиться к какой-либо философии, уже имеешь на вооружении не только пару понятий — здесь «структура и генезис», — которые были многократно закреплены долгой проблематичной традицией или перегружены ее отголосками, но и умозрительную решетку, где тотчас обнаруживается классическая фигура антагонизма, рабочие прения, проведение коих готовится в рамках — или исходя из — этой философии, рискуют уподобиться не столько внимательному выслушиванию, сколько допросу с пристрастием, то есть неправомочному расследованию, которое загодя вводит то, что хочет найти, и совершает насилие над свойственной мысли физиологией. Несомненно, обращение с философией через введение чужеродного тела прений может быть действенным, может передать или выдать смысл скрытой работы, но начинает оно с посягательства и вероломства. Не следует об этом забывать.
Тем более верно это в нашем конкретном случае. Гуссерль всегда подчеркивал свою неприязнь к прениям, дилеммам, апориям, то есть к размышлению альтернативного толка, когда философ, взвесив все «за» и «против», хочет вынести заключение, то есть закрыть вопрос, замкнуть ожидание или взгляд в каком-либо выборе, вердикте, решении; к чему бы привела умозрительная или «диалектическая» — в том, по меньшей мере, смысле, каковым Гуссерль всегда хотел наделить это слово — позиция. Виновны в таком поведении не только метафизики, но и зачастую не подозревающие об этом приверженцы эмпирических наук: и те, и другие, похоже, от рождения грешат, желая всему найти объяснение. Феноменолог, напротив, — это «истинный позитивист», который возвращается к самим вещам и устраняется перед оригинальностью и изначальностью значений. Призрак выбора рассеивается в процессе достоверного описания или постижения, в последовательности разъяснения. Итак, не начиная слушаний, можно сказать, что из-за отказа от системы и умозрительной закрытости Гуссерль уже по стилю своей мысли более внимателен к историчности
[197]
смысла, к возможностям его становления, более уважителен к тому, что в структуре остается открытым. Стоит же прийти к мысли, что открытость структуры «структуральна», то есть существенна, подпадаешь порядку совершенно иного рода: различие между меньшей — по необходимости закрытой — структурой и структурностью открытости — вот, быть может, то неопределимое место, где коренится философия. В особенности когда она высказывает и описывает структуры. Таким образом предвзятое суждение о конфликте между генетическим и структурным подходами сразу предстает чем-то наносным на своеобразии того, что дается девственному взору. И если бы перед Гуссерлем ex abrupto оказался поставлен вопрос «структура или генезис», то он, бьюсь об заклад, был бы немало удивлен, что его втягивают в такие прения, и ответил бы, наверное, что все зависит от того, о чем мы собираемся говорить. Некоторые данные следует описывать в структурных терминах, другие — в генетических. Одни слои значения проявляются как системы, совокупности, статичные конфигурации, внутри которых, впрочем, возможны и движение, и возникновение, обязанные подчиняться собственной законности и функциональному значению рассматриваемой структуры. Иные слои, порой более глубинные, порой более поверхностные, предстают, по сути, в виде творения и движения, изначального истока, становления или традиции, что требует, чтобы о них говорили на языке генезиса — в предположении, что таковой имеется или единственен.
— 182 —
|