Письмо и различие

Ибо ее нужно заставить проявиться. И феномен предполагает исход­ную зараженность знаком.

Война, таким образом, феноменальности врождена, она есть само возникновение речи и (про)явления. Не случайно Гегель воздержива­ется произносить слово «человек» в «Феноменологии духа» и описы­вает войну (например, диалектику Господина и Раба) без антрополо­гических ссылок, в поле науки о сознании, то есть о самой феноме­нальности, в рамках необходимой структуры ее движения: науки опыта и сознания.

Дискурс тем самым только и может, если он изначально насиль­ственен, что учинить насилие над собой, отрицая себя, чтобы себя ут­вердить, пойти войной на войну, которая его основала, никогда не будучи способным в качестве дискурса вновь присвоить себе эту отри­цательность. Не будучи обязанным ее вновь себе присвоить, ибо если бы он это сделал, горизонт мирности исчез бы в ночи (худшее насилие как преднасилие). Эта вторая война, как согласие, есть наименьшее из возможных насилий, единственный способ подавить худшее насилие, насилие первобытного и пред-логического безмолвия, невообразимой ночи, которая не была бы даже противоположностью для абсолютно­го насилия, которое не было бы даже противоположностью ненаси­лия: чистое ничто и чистое бессмыслие. Дискурс, стало быть, насиль­ственно выбирает себя наперекор чистым ничто и бессмыслию и, в философии, наперекор нигилизму. Дабы все так не сложилось, оду­шевляющей дискурс Левинаса эсхатологии надлежит теперь сдержать свои обещания — вплоть даже до неспособности впредь выступить в дискурсе как эсхатология или идея мирности «по ту сторону истории». Нужно, чтобы был учрежден «мессианический триумф», «огражден­ный от реванша зла». Этот мессианический триумф, который являет­ся горизонтом книги Левинаса, но «выходит за [ее] рамки» (TI), смог бы упразднить насилие, лишь приостанавливая различение (соедине­ние или противопоставление) между тем же и другим, то есть приос­танавливая идею мирности. Но сам этот горизонт не может здесь и теперь (вообще в настоящем) быть высказан, конец не может быть высказан, эсхатология не возможна, кроме как через насилие. Эту бес­конечную переправу и называют историей. Игнорировать неустрани­мость этого последнего насилия означает возвращаться в самом строе философского дискурса, отказаться от которого можно захотеть лишь с риском на наихудшее насилие, к догматизму теорий бесконеч­ности в докантовском смысле, не ставящему вопроса об ответствен­ности своего собственного конечного философского дискурса. Верно, что передача этой ответственности Богу не есть отречение, поскольку Бог не является конечным третьим: так осмысленная, божественная ответственность не исключает и не преуменьшает полноты моей от-