Письмо и различие

Итак, другое не было бы тем, что оно есть (близкий мне как по­сторонний), если бы оно не было alter ego. Такова очевидность, заве­домо предшествующая «приличиям» и утаиваниям «текущей жизни». Не трактует ли Левинас выражение alter ego так, будто alter служит

[160]

здесь эпитетом какому-то реальному субъекту (на до-эйдетическом уровне)? Случайной, в форме эпитета, модификацией моей реальной (эмпирической) идентичности? А ведь трансцендентальный синтаксис выражения alter ego не терпит никакого отношения существительно­го к прилагательному, абсолюта к эпитету — в том или ином смысле. В этом-то и заключается его странность. Необходимость, которая объясняется конечностью смысла: другое является абсолютно другим, лишь будучи эго, то есть, некоторым образом, тем же, что и я. Наобо­рот, другое как res сразу и менее (не абсолютно) другое, и менее «то же», что я. Сразу и более, и менее другое, что вновь означает: абсо­лютная инаковость есть то же. И это противоречие (в терминах фор­мальной логики, которой по крайней мере на этот раз следует Леви­нас, отказываясь называть Другое alter ego), эта невозможность пере­дать в рациональной связности языка мое отношение к другому, это противоречие и невозможность не служат знаками «иррациональнос­ти»: скорее уж они знак того, что здесь уже не переведешь дух в связ­ности Логоса, а вот у мысли перехватывает дыхание в регионе истока языка как диалога и различения. Этот исток как конкретное условие рациональности менее всего «иррационален», но едва ли он может быть «воспринят» в язык. Этот исток есть надписанная надпись.

Поэтому всякое сведение другого к реальному моменту моей жиз­ни, его редукция к состоянию эмпирического alter ego является воз­можностью или скорее эмпирической случайностью, которую зовут насилием и которая с необходимостью предполагает имеющиеся в виду гуссерлевским описанием эйдетические отношения. Напротив, подсту­пить к эгоичности alter ego как к самой его инаковости — жест самый что ни на есть миролюбивый.

Мы не говорим — абсолютно миролюбивый. Мы говорим экономи­ческий. Имеется некое трансцендентальное и доэтическое насилие, (об­щая) асимметрия, архия которой есть то же самое и которая дозволя­ет в дальнейшем перевернутую асимметрию, этическое ненасилие, о котором говорит Левинас. В действительности, либо есть одно толь­ко то же и оно не может даже более появиться и быть сказано, даже осуществить насилие (чистая бесконечность или конечность); либо же есть то же и другое, и тогда другое может быть другим — для того же, — лишь будучи тем же (что и оно само: эго), и то же может быть тем же (что и оно само: эго), лишь будучи другим для другого: alter ego. Что я тоже в сущности другой для другого, что я это знаю — такова очевидность некой странной симметрии, след которой в опи­саниях Левинаса так нигде и не появляется. Без этой очевидности я не мог бы хотеть (или) уважать другое в этической асимметрии. Это транс­цендентальное насилие, которое не проистекает из какого-то реше­ния или некоей этической свободы, из определенной манеры подсту-