Опыт о человеке

ведь он обладатель универсальной космической истины. Но теперь слово уже не выступает в качестве магической силы — оно понимается в его семантической и символичес­кой функции. “Не мне, но Логосу внимая, — писал Герак­лит, — мудро признать, что все едино”.

Так раннегреческая мысль от философии природы пере­ходит к философии языка. Но здесь она сталкивается с но­выми и серьезными трудностями. Нет, наверное, более за­путанной и противоречивой проблемы, чем проблема “зна­чения значения”3. Еще и в наши дни лингвисты, психологи и философы занимают самые различные позиции по этому вопросу. Древняя философия не могла сразу объять всю эту головоломную проблему во всех аспектах — она могла дать лишь предварительные наброски ее решения. Это решение основывалось на принятом всей древнегреческой мыслью принципе, который казался незыблемым: все разнообразные школы — и фисиологи, и диалектики — исходили из пред­посылки, что вне признания тождества познающего субъекта и познаваемой реальности факт знания не может быть ос­мыслен. Идеализм и реализм, расходясь в применении этого принципа, сходятся в признании его истинности. Парменид заявил, что мы не можем разделить бытие и мысль, так как это одно и то же. Натурфилософы понимают и истолковы­вают это 'тождество в строго материалистическом смысле:

анализируя человеческую природу, мы обнаруживаем те же сочетания элементов, что и повсюду в физическом мире. Микрокосм, будучи точной копией макрокосма, делает воз­можным познание последнего. “Ибо Землю, — говорил Эмпедокл, — зовем мы землею, Воду — водою, ясный Воз­дух — воздухом, уничтожающий Огонь — огнем. Видим Любовь любовью, и Вражду — мрачной враждой”4.

Что же, однако, такое “значение значения” согласно этой общей теории? Прежде всего значение должно быть объяснено в терминах бытия, ибо бытие или субстанция — самая универсальная категория, которая связывает и объ­ясняет истину и реальность. Слово не могло бы “обозна­чать” вещь, если бы между тем и другим не было бы по крайней мере частичного тождества. Связь между символом и тем, что он обозначает, должна быть естественной, а не только условной, конвенциальной. Без такой естественной связи слово человеческого языка не могло бы выполнять свою задачу: оно стало бы непонятным. Приняв эту пред­посылку, возникшую, кстати, первоначально именно в общей теории познания, а не в теории языка, мы непосредственно сталкиваемся с учением о. звукоподражании. Только это уче­ние, по-видимому, и способно преодолеть разрыв между на­званиями и вещами. Но и этот наш мост грозит обвалом при первой же попытке им воспользоваться. Так, согласно Пла­тону, достаточно проследить за всеми следствиями из тезиса о звукоподражании, чтобы отказаться от него. В Платоновом “Кратиле” Сократ-ироник делает вид, будто принимает этот тезис — разумеется, лишь для того, чтобы разбить его, об­наружив всю его безусловную абсурдность. Платоново из­ложение теории, согласно которой язык целиком происте­кает из звукоподражания, выглядит в конечном счете как пародия и карикатура. И тем не менее в течение многих веков господствовал именно тезис о роли звукоподражания в происхождении языка. Этот тезис встречается в современ­ной литературе, хотя уже и не в столь наивной форме, как в “Кратиле” у Платона.