Опыт о человеке

То же критическое замечание может быть отнесено и к книге Грейс де Лагуна “Речь: ее функции и развитие”. Здесь мы находим гораздо более разработанную и детали­зированную постановку проблемы; устранены и некоторые полуфантастические понятия, встречавшиеся в книге Еспер­сена. Переход от крика к речи описан как процесс посте­пенной объективации. Качества первичных аффектов, отно­сящихся к ситуации как целому, постепенно становятся более разнообразными и в то же время отличными от чув­ственно воспринимаемых особенностей ситуации. “...Появ­ляются объекты, которые воспринимаются скорее умом, нежели чувствами. Тем временем нарастание обусловлен­ности принимает систематичный вид ... В итоге... устанавли­вается объективный порядок реальности, и мир становится воистину познаваемым”9. Эти объективация и систематиза­ция и в самом деле главная, важнейшая задача человечес­кого языка. Мне, однако, непонятно, как одна лишь теория выкриков может объяснить этот решающий шаг. И подход проф. де Лагуна не преодолевает разрыв между возгласами и именами — наоборот, здесь он становится еще заметнее. Примечательно то, что как раз авторы, вообще склонные по­лагать, что речь развилась из простых возгласов, пришли к выводу, что в конечном итоге различие между междометия­ми и именами гораздо более серьезно и заметно, чем их предполагаемое сходство. Гардинер, например, начал с ут­верждения, что человеческий и животный языки “сущностно однородны”. Однако, развивая эту теорию, он признал, что различия между криками животных и человеческой речью столь существенны, что почти сводят на нет эту сущностную однородность10. Кажущееся сходство — всего лишь мате­риальная связь, которая в действительности не только не исключает, но, напротив, предполагает и подчеркивает фор­мальное, функциональное различие.

Вопрос о происхожении языка всегда имел странную притягательность для человеческого ума. Желание уз­нать о происхождении языка возникает с первыми проблесками интеллекта у человека. Мифы нередко сообща­ют нам о том, как человек учился говорить либо у самого Бога, либо с помощью божественного наставника. Этот ин­терес к происхождению языка легко объяснить, если мы учтем первые предпосылки мифологического мышления. Миф не знает другого способа объяснения, чем обращение к далекому прошлому и выведение современного состояния физического и человеческого мира из первобытного поло­жения вещей. Вот что, однако, удивительно и парадоксаль­но: та же самая тенденция остается преобладающей и в фи­лософском мышлении. Вдобавок в течение многих веков здесь проблема систематичности отступала на задний план перед проблемой генетической. Заранее предполагалось, что с решением проблемы происхождения все остальные проблемы решатся сами собой. С общей эпистемологичес-кой точки зрения, однако, это было неосновательное допу­щение. Теория познания учит нас, что мы должны всегда проводить четкое различие между системностью и генези-, сом: смешение того и другого ошибочно и опасно. Как же вышло, что твердо установленная во всех остальных облас­тях познания методологическая максима была забыта, когда дело коснулось лингвистики? Конечно, величайший интерес и важность представляло бы обладание всей полнотой исто­рических свидетельств языка и, следовательно, способность ответить на вопрос, произошли ли все мировые языки из одной общей основы или от различных и независимых друг от друга корней, способность проследить шаг за шагом раз­витие индивидуальных идиом и лингвистических типов. Но и всего этого недостаточно, чтобы решить фундаментальные проблемы философии языка. В философии мы не можем довольствоваться фиксацией потока вещей и хронологией событий: мы должны здесь всегда руководствоваться Платоновым определением, согласно которому философское познание — это познание “бытия”, а не только “становления”. Бытие языка, безусловно, не выходит за пределы вре­мени — он не принадлежит области вечных идей. Измене­ния — фонетические, метонимические, семантические — это существенный элемент языка. И тем не менее изучение всех этих явлений недостаточно для того, чтобы понять общую функцию языка. При анализе каждой символической формы мы находимся в зависимости от исторических дан­ных. На вопросы о том, что такое миф, религия, искусство, язык, нельзя ответить сугубо абстрактно — с помощью ло­гических дефиниций. С другой стороны, однако, при изуче­нии религии, искусства и языка мы всегда встречаемся с об­щими структурными проблемами, т.е. с иным типом знания. Такие проблемы должны быть рассмотрены особо: их нель­зя ставить и решать средствами одного лишь исторического исследования.