Голос и феномен

[94]

6. голос, который хранит молчание

Поэтому феноменологическое «молчание» может быть только реконструировано двойным исключением или двойной редукцией: отношения к другому во мне в указательной коммуникации и выражения как уровня, который следует за. свыше и извне по отношению к уров­ню смысла. В отношении между этими двумя исключе­ниями и прояснится странная прерогатива голосового по­средника.

Начнем с рассмотрения первой редукции, как она фигурирует в «сущностных различиях», которыми мы здесь ограничим наше исследование. Нужно добавить, что критерий для различия выражения и указания в конечном счете держится на всем этом довольно кратком описании «внутренней жизни». Утверждается, что во внутренней жизни нет никакого указания, поскольку там нет комму­никации, что там нет никакой коммуникации, поскольку нет alter ego. A когда во внутреннем языке появляется вто­рое лицо, то это вымысел, а вымысел, в конце концов, и есть только вымысел. «Ты не прав, ты не должен так по­ступать» — это всего лишь ложная коммуникация, при­творная коммуникация.

[95]

Не будем формулировать посторонних вопросов, ка­сающихся возможности и статуса таких вымыслов или притворств, и места, из которого это «ты» может возни­кать в монологе. Не будем пока задавать эти вопросы, их необходимость будет более чем очевидной, когда Гуссерль заметит, что, кроме ты, персональных высказываний во­обще и я в частности, есть «сущностно редкие» выраже­ния, не имеющие «объективного смысла» и что в комму­никативной речи они всегда функционируют как указа­ния. Одно лишь я достигает значения в одинокой речи и действует за ее пределами как «универсально действую­щее указание» (Первое исследование, гл. III, § 26).

А сейчас давайте спросим, в каком смысле и ввиду чего здесь «упрощается» структура внутренней жизни и почему выбор примеров является типично гуссерлевским проектом. Это так, по крайней мере, в двух отношениях.

1. Эти примеры практического порядка. Мы здесь имеем дело с субъектом, который обращается к самому себе так, как будто он обращается к другой персоне, ко­торую он порицает или увещевает, которой он предписы­вает решительность или чувство раскаяния. Эта двой­ственность доказывает, что здесь мы не имеем дело с «ука­занием». Непосредственно или опосредованно, но ничего не показывается, субъект ничего о себе не узнает, его язык не отсылает ни к чему, что «существует». Субъект не ин­формирует себя в смысле будь то Kundgabe или kundnahme. Гуссерль выбрал свои примеры из практической сферы для того, чтобы показать и то, что в них ни на что не «указы­вается», и то, что они являются примерами ложного язы­ка. Предполагая, что пример иного рода нельзя было бы найти, можно в самом деле с легкостью заключить из этих примеров, что внутренняя речь, по сути, всегда является практической, аксиологической и аксиопойетической. Даже если кто-то говорит себе «ты такой-сякой», не охва­тывает ли это утверждение ценностный или продуктив­ный акт? Однако, очевидно, что этого соблазна Гуссерль хочет избежать прежде всего и во что бы то ни стало. Мо­дель языка вообще — как указательного, так и выразитель-