Сочинения в четырех томах. Том 2

1

ческому значению, рогам ветхозаветного жертвенника. Думается, таков именно смысл, по крайней мере перво­начальный, пресловутого лишения мирян Св. Чаши. Пов­торяю, я хочу сказать, что у латинян не миряне только, но и решительно все верующие, возглавляемые папой, лишены Св. Чаши. Вероятно, это еще хуже, чем лишить Св. Чаши одних мирян; но это делается вовсе не злостно.

На всех этих толкованиях настаивать отнюдь не бе­русь; очень может быть, что возможны и иные объясне­ния. Но трудно не быть уверенным в том, что полемика против латинства — дело, требующее осторожности, так как весьма легко, под видом борьбы со «схоластикою» и «папизмом», подкопаться и под основы нашего собст­венного вероучения. Это-то мы видим, например, в дву­смысленной и соблазнительной хомяковской формуле, согласно которой Таинства совершаются не для стихий, не для животных и не для неверующих,— формуле, ко­торая или самоочевидна и не нуждается в высказывании (кто же говорит, что — для животных?), или же имеет внутренним смыслом своим уничтожение реальности Та­инства,— превращение догмата о таинстве в какое-то прагматическое или модернистическое правило нашего поведения. Если Хомяков хочет сказать, что Таинство предназначается, в смысле непосредственного исполь­зования его благодатных даров, только для членов Церк­ви, то это утверждение, в известном смысле, бесспорно, хотя и тут могут быть возражения, что Таинство косвен­но воздействует на всю тварь, а некоторые виды освя­щения — и прямо применяются ко всей твари (см., например, в Требнике многочисленные молитвы и обря­ды космического значения). Если же смысл хомяковской формулы — тот, что Таинство — лишь постольку Таин­ство, поскольку о нем так думают члены Церкви и в соб­ственном смысле — ничто для всех, о нем так не думающих, т. е. что оно, например, не способно опа­лить кощунника, в Таинство, однако, не верующего,— то этот смысл, вне всякого сомнения, не может быть допущен.

Подобных частных вопросов, заставляющих думать, что действительно в хомяковском учении о Церкви, а следовательно, и во всей его системе что-то неладно; что или Хомяков под давлением каких-то посторонних учений в то время, вообще далекое от церковности, не сумел выразить истинно православной веры своего сердца, или же, напротив, что он старался, хотя и не вполне сознательно, прикрыть неправые убеждения

1

своего ума красивой, но двусмысленной одеждой полу* церковных формул. Говорить все это о Хомякове, веро­ятно самом чистом и самом благородном из великих лю­дей новой русской истории, тяжело и скорбно; но нам приходится говорить так по вине проф. Завитневича, который не пресек и даже не постарался пресечь подоз­рений, подобных здесь высказанным. Повторяю, его труд нуждается в дополнительном томе.