|
Что же означают теперь «невыявленные» поэтические способности или потенции? Если под этим понимают, что некий Н. не мог напечатать своих стихов, но читал их своим друзьям, то социально он все-таки был, он поэтически объективировал себя, и, может быть, продолжает быть в близком ему коллективе. Если же это значит, что он никогда и ни в чем этой своей потенции не проявил, то это надо понимать, как сказано, в том смысле, что такого поэтического субъекта не существует, и не существовало. Однако, скажут, может случиться, что его поэтическая «потенция» все же выразилась, но не в поэзии, а, например, в таких-то особенностях оставленного им научного исследования, подобно тому, как в лирическом ямбе может прозвучать для нас политическое негодование автора, и тем приоткрыть в нем политическую субъективность и т.п. Но это и есть переход к другой ипостаси Н. Пока мы изучали его исследование, мы имели перед со 1 бою объективированного субъекта, но, в порядке социальном, субъекта научного; нужно покинуть последнего, смотреть на поэтическую объективацию, и мы найдем другого субъекта; точно так же, далее, может последовать целая вереница их — за длинным рядом объективации разного социального порядка, разных социальных категорий: поэт, натуралист, царедворец, администратор и т.д. Однако во всех этих ипостасях - одно социальное существо, один социальный субъект? Несомненно! Но мы забыли за всеми этими рассуждениями, что ведь исходили мы от вопроса о субъективности экспрессивно го выражения в слове или в произведении труда и творчества вообще. Мы в них искали субъективности, и нашли, что она привносится к объективному идейному содержанию и формам названных «сообщений» как особая субъективная окраска их, как их субъективация. А затем нашли и то, что эта субъективация и субъективность в этих же сообщениях, в некоторых их «признаках», объективированы благодаря особому посредству, благодаря тому, что всякое осуществление требует, кроме осуществляемого, еще и осуществителя. Последний оказался sui generis социальною вещью, и то, к чему мы пришли, есть уже рассмотрение самой этой вещи, как объекта среди других объектов вообще, а не как субъекта, в качестве специфического объекта, субъективировавшего данное «сообщение». Переход, который, таким образом, нами совершен, прост и натурален. Но также должно быть просто и то, что этот переход есть переход от субъективности произведения к объективности его творца. Пока субъект чувствовался, симпатически или конгениально постигался, улавливался в экспрессии слова, он был субъектом его, но лишь только он стал предметом анализа, рассуждения и прочего, он и остается предметом, объективным содержанием новой установки. Пусть мы сказали только, что в данной экспрессии мы видим больше, чем мгновенную нежность поэта, мы уже говорим о социальной вещи, как объекте, о поэте, который обладает не только нежностью, не только мгновенною и т.д. Мы услыхали в этой нежности искренность его любви или манеру литературной школы, или еще что, - и останавливаем на этом свой анализирующий вопрос, и мы тем самым вышли из созерцания или слушания данного произведения. Мы — в нем, пока мы его воспринимаем как поэтическое произведение, мы вне его, когда интересуемся другою социально-культурною или при-родною вещью, будет ли то наша забота о завтрашнем дне, тревога о неоплаченном счете, решение математической задачи или интерес к автору только что читанной и только что отброшенной в мысли поэмы. Разница интереса к «автору» от прочих интересов может казаться более «естественной», «необходимой», но принципиально она од — 424 —
|