|
Конечно, тогдашние деревенские люди не были убеждёнными атеистами. Они не отрекались от Бога, не предавали его, а лишь забывали о нём на время, сбитые с панталыку. Однако стоило случиться общей беде, какой явилась страшная война, положившая в землю половину мужиков, село снова обратилось к вере, к Богу. Не было семьи, где бы не молились о возвращении домой родных и близких. Даже мы, лишённые крещения несмышлёныши, ложились спать с молитвой за отцов и братьев. Но поскольку церкви были порушены, священники сосланы или расстреляны, богослужебные и святоотеческие книги изъяты и уничтожены бесовским воинством Емельяна Ярославского, то к вере, прежде находившей укрепление в храмовом богослужении, стало примешиваться языческое суеверие. А христианские обряды ещё более тесно и затейливо стали переплетаться с языческими. Разве не удивительно, что мы, дети атомного века, воочию видели всё это: и предрождественские гадания на блюдце, на петуха, на зеркало; и святочные шествия “машкарованных”, и катания на Масленицу с ритуальными кострами, и венки в Троицын день, и обливания водой на Ивана Купалу… Всё это наполняло нашу жизнь не только внешней поэзией ярких ритуалов, но и внутренней таинственностью, верой в чудеса, в нечистую, неведомую и крестную силу. Годы те не отличались беспечностью и благоденствием, бед и горестей хватало, а они, как известно, не приходят к людям без коварных козней этой нечистой силы. Когда-то замечательный писатель Иван Бунин говорил, что это он должен был написать о Пушкине, ибо кто же лучше него, выросшего в деревне, в “русском подстепье”, среди “бледных, как саван, овсов”, может описать жизнь великого поэта в Михайловском, в Болдине, кто лучше его знает быт и нравы усадебного дворянства, крестьянской общины, всей русской деревни? Может, кому-то эти слова Бунина кажутся излишне самонадеянными, но мне они близки и понятны. Все мы проходили в школе тургеневские “Записки охотника”, и, наверное, многим полюбился чудесный рассказ “Бежин луг”. Но я вот тоже часто думаю ревниво, что разве могли его так любить и понимать городские ребятишки, как любили и понимали мы? Разве дано им прочувствовать с такой силой, положим, то леденящее кровь место в рассказе, когда таинственный ягнёнок у мельницы в ответ на ласковые приговаривания “бяша, бяша” вдруг оскаливает зубы и повторяет: “Бя-яша, бя-яша”? Чтобы понять весь колдовской, весь мистический ужас этой сцены, надо быть деревенским человеком, не однажды посидеть у костра в ночном, знать деревенский мир изнутри, понимать языческую и пантеистическую душу селянина. — 254 —
|