|
Помнится, роса в тот вечер долго не выпадала, мы бросили жатву только к полуночи и решили домой не ездить, а заночевать в поле. Сначала расположились прямо на отволглых соломенных копёшках, но было очень свежо, и кто-то предложил поехать в избушку седьмой бригады. Мы все, комбайнёр, тракторист, отгрузчики зерна, охотно согласились, захватили котомки с остатками еды, сели в дощатый фургон, запряжённый парой лошадей, и скоро подкатили к полевому стану. Меня поразили темень и тишина, царившие здесь. Нас никто не встретил. Не залаяла даже собака. Одинокая избушка и стоявший на отшибе сарай, которые смутно просматривались во мгле, казались безжизненными. Мы уже решили, что на стане никого нет, однако когда зашли в избушку и Прокопий чикнул спичкой, то перед нами предстала неожиданная картина. На кровати в фуфайке и шапке сидел, нахохлившись, бородатый Филат. Он, прикрывая ладонью лицо от света, смотрел на нас каким-то усталым, отрешённым взглядом. Впечатление было такое, что мы оторвали его от неких важных дел или дум. — Чего сумерничаешь, хозяин? Примай гостей, ёшь твою в роги! — бодро сказал Прокопий. Филат нехотя поднялся, молча зажёг керосиновую лампу без стекла и снова сел на кровать, покрытую старым тряпьём. — Не найдётся ли чайку, дядя Филат? — спросил Прокопий всё тем же бодро-непринуждённым тоном, желая вызвать сторожа на разговор. Но Филат снова не произнёс ни звука в ответ, лишь молча указал на старый, облупленный чайник, стоявший на буржуйке. Мы все испытывали чувство неловкости от того, что хозяин был явно не рад нашему ночному вторжению. А Прокопий, всё ещё не теряя надежды расшевелить его, сказал не столько с вопросительной, сколько с утвердительной интонацией: — Видать, помешали тебе… Этот вопрос-утверждение прозвучал явно бестактно, ибо все мы тотчас поняли его скрытый смысл. Понял, конечно, и Филат, что имел в виду Прокопий. Но снова ничего не ответил, а только слабо и как бы обречённо махнул рукой и, поднявшись, вышел за двери. Подавленные этой странной односторонней беседой, мы молча подогрели чай на железной печке, доели остатки съестных припасов и пошли спать на сарай. А когда проходили мимо Филата, сидевшего на крылечке, он, наконец, сипло выдавил единственную фразу, услышанную мною от него в ту ночь: — Ложитесь в избушке, там теплее, а мне всё равно не спать. — Ладно, отдыхай, дядя Филат, мы как-нибудь на сеновале, — ответил Прокопий уже без нарочитой бодрой нотки, скорее даже с грустным сочувствием. Сухо шуршавшее сено на сарае было устлано какими-то дерюгами. Мы легли на них вповалку, не раздеваясь. Мне досталось место с краю, напротив лаза в дощатом фронтоне. Лаз был обращён к избушке, и я долго ещё смотрел на тускло светившееся оконце, в котором мелькала тень Филата. — 244 —
|