|
Но даже эти незаслуженные унижения и явная несправедливость наказания не вызвали у ребятни особого сочувствия. На следующей перемене многие над Женькой злорадно смеялись, а когда Петьша Липин с “картинками” рассказал, как Женька летом после купанья в пруду надевал сначала рубаху и лишь потом штаны (чисто по-девчоночьи — что может быть позорней!), его тотчас окрестили Бабой. И это прозвище не просто прилипло к Женьке, — в конце концов каждый из нас имел своё прозвище, часто не слишком лестное, — но сделало его изгоем. Затурканного парнишку пробовали защищать и учителя, и старшеклассники, но всё напрасно. Для сверстников он был рохлей, слюнтяем, трусом, мягкотелым интеллигентом, ябедой, девичьим пастухом, маменькиным сынком, одевавшим рубаху прежде штанов, — одним словом, Бабой. Но, всего год проучившись с нами, Женька снова уехал с матерью в город, закончил там семилетку и теперь явился в гости к бабке Бродничихе. Явился совершенно другим человеком. Едва тот же Петьша назвал его в глаза Бабой, как Женька серьёзно предупредил, что впредь не потерпит оскорблений. И когда Петьша снова попытался произнести унизительное прозвище, он тут же схлопотал по шее такую оплеуху, что даже оставил всякую мысль дать ответную. Отомстил Женька и рыжему Тимке, публично поборов его пять раз подряд и изваляв в пыли с ног до головы. Остальные, почуяв силу и характер Бабы, вообще прикусили языки. Пошёл слух, что Женька занимался в городе не то в боксёрской, не то в борцовской секции, где и “накачал банки”. Словом, все поняли, что он теперь может постоять за себя, и прониклись к нему невольным уважением. Потому-то Пашкина уверенность в том, что Женька непременно принесёт перунов огнецвет, ни у кого не вызвала внутреннего сопротивления. А если Гыра и высказал сомнение, то лишь по инерции, по привычке, а ещё вернее — от ревности, что это не он, признанный атаман и заводила, насмелился пойти среди ночи за папоротником, а какой-то городской выскочка и чистоплюй. Теперь он втайне надеялся, что Женька сдрейфит, едва выйдет за огороды, и вернётся ни с чем. Однако время шло, уже перевалило за полночь, а Женька всё не возвращался. Ожидание томило нас, костёр стал угасать, как и наши игры и разговоры. — А пошли-ка к поскотине, там и встретим его, — предложил вдруг Пашка, и все с ним охотно согласились. Каждому не терпелось увидеть таинственный папоротник в купальскую ночь. Шумной ватагой протопали мы по тёмной улице села, уже совершенно опустевшей, свернули в Кузнечный проулок и по-за огородами вышли к зерносушилке (мангазине). Отсюда дорога к поскотинным воротам пошла леском. Вокруг стояла пустая темнота. Отчётливей заморгали звёзды в просветах меж облаками. Запахло лесной сыростью и кашкой борщевиков. Листва на берёзах и осинах сдержанно шелестела, издавая лёгкое шипение. С поля от поскотины доносился резкий скрип дергача. Разговоры и смех скоро приутихли. Пацаны вытянулись в цепочку и шли молча. Гыра, шагавший впереди, вдруг дёрнулся, прыгнул зайцем в сторону и скрылся в кустах. Прошумела трава, треснул сухой валежник, и всё смолкло. Мы невольно замешкались, остановились, лишённые вожака. — 227 —
|