Сибирская жуть

Терзаемый этими раздумьями, пришёл мужик домой, зажёг лампу, всех поднял, а сам сел на лавку, стал разуваться и рассказывать, какие чудеса с ним приключились. Однако — что это? Жена сидит на кровати, крестится, белая, как стенка, ребятишки на полатях за занавеску прячутся. Оказывается, они слышат голос, но не видят никого. Невидимкой сделался мужик-то, и сам того не знает. Только когда разулся он, отбросил сапоги, замёл веничком под порог всякие остья, репейники, листья, набившиеся за голенища, а вместе с ними — и потухший цветок папоротника, — тут и видимый стал.

— Да где же сумка-то? — придя в себя, спросила жена.

Мужик хвать-похвать — и прямь никакой сумки и ни кремлёвок хрустящих.

— О Господи, что за наваждение? — схватился он за голову.

— Поди, и бычков, как те деньги… — начала было жена, но мужик перебил её:

— Нет-нет, бычков я сторожу сдал, всё чин-чинаром.

Однако сомнения всё же грызли его, спать не давали. Чуть свет побежал он на скотобазу, давай считать головы. Кажись, все на месте. И блудливые бычки здесь, слава богу, настоящие, всамделишные. Значит, не карзились ему вчера.

— Чего тебя черти гоняют такую рань? — спросил его сторож.

— Дак ведь купальская ночь, — развёл руками мужик. — Всякая чертовщина в голову лезет.

Ванчина байка подействовала на нас не хуже страшных историй Петра Ивахова. Мы все примолкли и стали пугливо озираться по сторонам. Тьма всё сгущалась. Луны не было. Светилась только на северо-западе бледная полоса незакатной зари.

По тёмно-лиловому небу медленно двигались облака. В просветах между ними тревожно мерцали звёзды. На юго-западе изредка вспыхивали сизоватые сполохи далёкой грозы. Упала роса. Воздух стал влажным, и усилились запахи всяческой огородины — лука, помидорной ботвы и особенно укропа.

— А что, не сходить ли за цветком папоротника? Кто смел? Или слабо, братва? — нарушил молчание Гыра Кистин провокационным предложением. Желающих сначала не обнаружилось. Никто не отозвался. Только Пашка Звягин, по прозвищу Стальная Грудь, известный корзинщик и знаток трав (у него мать слыла знахаркой), уклончиво сказал:

— Сходить не шутка, да надо ещё знать, какой папоротник искать. Не всякий цветёт в купальскую ночь, а, говорят, только тот, перистый, что растёт в колках, в глухих заветерьях, по названью чёртова борода.

И тут завязался спор о том, на каком именно папоротнике появляются таинственные цветки в купальскую полночь. Благо — наши богатые разнотравьем подтаёжные окрестности и не менее богатая словотворческая фантазия селян давали для выбора среди папоротников широкий простор. Одни называли колтун и кочедыжник, другие — щитник и светисвет, третьи — чёртову бороду, а многие — обыкновенный орляк, которым забит каждый березник за деревней и молодые ростки которого, пахнущие грибами, иные любители солят и жарят, как опята, и трескают за милую душу. Спорщики то и дело путали многообразие названий с разновидностями самих папоротников, а главное — никто никогда не видел наяву приносящего счастье цветка, который раскрывается только один раз в году (да и то на мгновение), поэтому спор грозил превратиться в бесконечную колготню. Но Пашка-корзинщик с обстоятельностью, свойственной мастеровому человеку, рассудил: