|
Трижды в день мы готовили горячую пищу на крохотном костерке, на индейском костерке, который совсем не давал дыма. Мы ели много черемши, крупной, вкусной, до полуметра в длину вырастала она в высокотравье ниже по склону на верхних полянах тайги. Рано утром я выбрался из палатки, было это на другой день после того, как мы увидели оленей на дальней луговине в горах, выбрался я из палатки и с великим удивлением обнаружил на чурбаке, служившем нам стулом, старого человека, спокойно покуривавшего свою коротенькую трубочку у нашего костерка. Он подбросил несколько сухих сучков в чуть тлеющий костёр, поднял на меня глаза. Глаз, собственно, не было, они прятались в узкой щёлочке приплюснутых век… — Сайн! — хрипловато произнёс он. — Амыр сайн… — Сайн, сайн, — ответил я, вспомнив забытое слово, выученное мною в прежних путешествиях. — Хаана нютагтай хэд гээшэбта? Геолога? Как это ни странно, мне и эти слова были знакомы. — Мы из Красноярска, — ответил я. — Нет, не геологи… — Та хэн гээшэбта? — Мы — путешественники, туристы… Понимаешь? А вы кто? — Орошон, — он кивнул головой на зелёную тундру, где по-прежнему паслись олени, которые, как оказалось, вовсе не были дикими. Там, в тундре, я увидел островерхий конус чума, выросшего за ночь. Вечером его ещё не было. — Я не понимаю по-вашему… Плохо понимаю… — Я тоже плохо… говори… русский… Давно людей не видал, отвык… — Он говорил медленно, видно, слова даются ему с трудом, он мучительно вспоминает забытое… Он был очень стар. Всё лицо его скукожилось, всё оно исполосовано сетью глубоких морщин. На голове отпечатались рваные шрамы, наверно, в старые времена медведь пытался содрать со старика скальп, содрать не содрал, а вот след оставил. На бороздах волосы не росли, а между бороздами они ещё были, жиденькие, будто бы их побила моль. — Однако, сколько же тебе лет, орочон? — невольно спросил я, хотя, наверно, не о том бы спрашивать надо было. Старик долго молчал, пытался понять, что я сказал, размышлял, подсчитывал, сколько же он лет на земле прожил. О своём думал пастух оленей, кажется, такой же древний, как эти горы. Он заговорил о другом: — Сай… как это? У вас шай есть? — Чай? Да, у нас есть чай! Немного, но есть… Старик, наверно, заулыбался, лицо его сморщилось ещё больше… — Сколько годов, спрашиваешь?.. Много… Наверно сто будет. Может, больше… Мы ещё поговорили о том и о другом. Я дал ему пару пачек чаю. Он ушёл, пригласив нас двоих — знал, что нас двое — побывать вечером у него. Так вот и состоялось наше знакомство, приведшее к долгим разговорам, ко многим его рассказам о житье-бытье, о старине, от которой уже ничего не осталось, кроме, может быть, его чума, его оленей и мест — таких, как эти горы. Да ведь много ли их есть на земле? Старик говорил охотно и много, соскучился по людям, до жадного слушателя дорвался… Он как-то быстро обрёл навык разговора на русском языке, нет-нет да и вставлял свои родные слова. Мы понимали друг друга. Желание такое было и у него, и у меня. Я ходил к нему, он бывал у нас. Сергей дедом-орочоном как-то не заинтересовался, продолжал собирать орехи, ходил за черемшой. — 59 —
|