|
— Это что! — перебил его Брода. — Вот со мной был случай, так случай… — Дак говори! Саша Брода, странно покосившись на Акарачкина, начал рассказывать. * * *— Деревенька эта, под названием Косолобовка, была отживающей. Из двух десятков старинных чалдонских домов примерно треть пустовала. Именно поэтому я и выбрал себе для временного жилья Косолобовку, облюбовав на отшибе, под яром, рядом с сонной протокой пустую избушку. Я был в отпуске и большую часть времени предавался утиной охоте да сбору кедровых орешков, в перерывах с удовольствием занимаясь немудрящим домашним хозяйством или просто сидя на завалинке и перебрасываясь незатейливыми словами с косолобовцами, которые нет-нет да и спускались по крутой тропке к протоке за водой или по рыбацким делам. Однажды я увидел на тропинке старуху, которая едва тащила в гору два тяжёлых ведра. Я соскочил с завалинки и кинулся помогать. Старуха с благодарностью уступила мне ношу, а когда мы добрались до ворот её ветхой усадьбы, как-то особенно на меня посмотрела своими добрыми вроде, голубыми глазами и сказала чуть-чуть нараспев: — А и ладно, сынок, а и ладно. Авось и я тебе когда-нибудь услужу. Я пожал плечами, недоумевая, чем эта полунищая древняя женщина может мне услужить, и подался тихонько к себе. У спуска с угорья увидел с вёслами под мышкой разбитного косолобовского рыбака Данилу Ермилова, который, не здороваясь, бросил: — Никак ты, милый человек, уже и с местными колдуньями вступаешь в контакт? — С какими колдуньями? — Да с Сычихой своей, с Ефросиньей. У них ведь, у Сычовых, испокон веку в родове все бабы колдуньями были. Смотри! — Чего смотреть-то, Данила? — А после узнаешь, — ухмыльнулся Ермилов и, обогнав меня, побежал вприпрыжку по спуску к протоке, где у берега было привязано несколько лодок… Прошла примерно неделя. За это время я ещё пару раз помог Ефросинье Сычовой принести на гору воды и, как ни присматривался к бабке и издали, и вблизи, никаких особых странностей в ней не заметил. Бабка и бабка. Уважительная, тихая. Симпатичная даже. С явными признаками той чисто деревенской женской красоты, которая и в преклонном возрасте не исчезает, нет-нет да и проблескивает во взоре, в улыбке. Вот только больно худая. Настолько худая, что старое, когда-то модное платье свисало с её острых плеч десятками складок… …Тот день с утра был какой-то особенный. Солнечный, праздничный, яркий и одновременно тревожный. Не то парило, не то сушило. Душно было и тяжело. В воздухе будто что-то висело и давило на тело, на психику. “Очередная атмосферная аномалия, что ли?” — размышлял я и тем не менее к вечеру стал собираться на утиные плёсы, что у Дальнего озера. Проверил патронташ и ружьё, подшаманил своего верного Росинанта — старенький мотоцикл, служивший мне уже лет двенадцать. — 42 —
|