Розенкрейцерское просвещение

Коменский чрезвычайно близок к Андреэ по своим взглядам и религиозным убеждениям, и даже линии их судеб кажутся параллельными. Я объясняю это тем, что оба они разделяли надежды, воплощенные в розенкрей­церских манифестах: надежды на новое вселенское реформационное движение и прогресс человеческого зна­ния. Оба с тревогой наблюдали за нездоровым возбужде­нием умов, последовавшим вслед за публикацией манифе­стов; оба видели, как новое движение сначала вышло из-под контроля своих зачинателей, а затем стало попросту опас­ным для них. Интерпретация описанного процесса у Коменского очень напоминает беспокойство Андреэ по пово­ду того, что на подмостках, где игрался розенкрейцерский ludibrium, появилось слишком много новых актеров. Дви­жение свернуло совсем не на тот путь, который имели в виду его инициаторы, и оказалось пагубным для тех це­лей, которым должно было послужить. Мы узнаем об этом и от Андреэ, и от Коменского. Они оба, оставаясь в душе религиозными идеалистами, были потрясены бедствиями войны и крахом Фридриха в Богемии. И в Германии, и в Богемии происходило одно и то же: гибли библиотеки и научные центры, жесточайшие испытания выпали на до­лю ученых. В этой ситуации и Андреэ, и Коменский на­шли последнее прибежище в евангелическом благочестии. Андреэ, разочаровавшись в розенкрейцерском ludibrium'е, увлекся идеей создания «Христианского Общества». Ко­менский «затворился в сердце своем», чтобы обрести там Иисуса. Тип благочестия, изначально присущий розенкрейцерству и выразивший себя в девизе Jesus mihi omnia («Иисус для меня — все»), окончательно возобладал над душами обоих, но от «игры» в Христиана Розенкрейца и его фи­лантропическое Братство им пришлось отказаться — она вызывала слишком много кривотолков. Увы! Через му­чительные духовные искания и горький исторический опыт, описанные в «Лабиринте мира», прошел не один Комен­ский, но и Андреэ, и все его единомышленники.

Философскую систему, которую Коменский начал раз­рабатывать сразу же по своем приезде в Хайдельберг, но которая получила достаточно полное развитие в более позд­ний, изгнаннический период его жизни, сам он называл, «пансофией». Слово «пансофия», впервые введенное в на­ручный оборот ренессансным неоплатоником и герметиком Франческо Патриции, подразумевает доктрину уяявер сальной гармонии, связи между «внутренним» миром че­ловека и «внешним» миром природы — короче говоря, философию макро- и микрокосма. Фладд называл свое учение «пансофией» и утверждал, что, по его мнению, ро­зенкрейцерские манифесты тоже выражали подобные воз­зрения. Коменский и его «пансофия», как мы теперь ви­дим, вышли непосредственно из розенкрейцерского дви­жения (в том расширенном понимании, что предлагается в настоящей книге).