Пучина людская

Сначала положено прийти к нему для светского разгово­ра, вот, дескать, весна, вспахал, посеял, уже взошло, и на тебе напасть, коровы всякие, копытами, ленивые пастухи ... Но это для разгона, вроде, как для привлечения внимания. А между тем надо смотреть на лицо, на глаза, на руки, на стол и что на нём, и стоит ли хлеб на полке под потолком, чтобы улучить момент и вовсе невзначай намекнуть, вот, мол, недавно кабан­чика ... да сметаны малость приготовили, и согреться чем най­дётся. Если одобрительной отмашки не последует, то соловьи­ную трель и дальше следует продолжить. Ещё на той неделе пособие за отца получили и пока не растратили, навоз хоро­ший в эту зиму вышел, настоянный на соломе и не мокрый, а полусухой, можно даже подмешать к нему золы, ну, в случае чего, так мы, это самое, как говорится, с огородом пособим, разве мы не соседи, разве пройдёт такое, чтобы соседу да не помочь? Михаилу, видимо, надоело. Он поднялся со скамьи и стал натягивать на себя ватник, сапоги, шапку и готовился выйти во двор. Это уже крушение всех надежд: Михаил всё перечисленное уже имел, ибо селяне готовы были отдать ему последнее, лишь бы разрешил срубить, спилить, привезти ...

Гордеев бросился спасать положение: „Да, вот ещё краси­вая гитара от немцев осталась со всеми струнами и даже звуки издаёт, и ещё портфель городской с застёжками, а в нём лежит карандаш и может на любой бумаге сделать красную полосу, бритва есть та, что была у отца, и зеркало к нему с кисточкой и стаканчиком для мыла, а вот недавно нашёл гирю, вроде той, что в амбаре и на ней написано 32 кг, так она сейчас у ме­ня в сарае и я её вмиг притащу ... „Ну, ладно, хлопец! Как-нибудь, может, будешь идти мимо – заходи, расскажешь про всё, что у тебя есть, покумекаем! Ну, зрозумив, шо я кажу?”

Это был провал. Все знали: если разговор заканчивается словами покумекаем и зрозумив, то значит, больше не прихо­ди. Случился даже не провал, а катастрофа, ибо теперь, когда лесничий знает, что во дворе нужны жерди, он станет следить и проверять, а это исключает тайную ночную вылазку, тихое волочение по земле и прикапывание в дальнем конце огорода. Целый день из головы не выходил вопрос: „Что же делать?” И только к вечеру всплыла в памяти смутная картина штаба, расстрелянного Прохором Еремеевым. Толя тогда сразу после стрельбы забрался в хату и схватил первое, что блестело. Это была немецкая полевая сумка, тяжёлая и пахнущая кожей.