|
Если выстроить в ряд существа от довиров через вирусы, бактерии, клетки и далее вереница многоклеточных организмов, то в каждом из видов обнаружатся свои паразиты – они же мошенники. И коль они способны выполнять тяжкую работу по развитию, затрачивая меньше усилий, чем остальные персоны вида, то у них есть чему поучиться. Их интеллекту каждый, чтобы жить, обязан противопоставить свой интеллект. Невероятный крик взметнулся под своды зала. Сразу возникнув, он быстро взлетел под купол, повис, продолжая звучать, вибрировать, нагнетать тревогу, ужас и отчаяние. Как по команде головы дружно взметнулись вверх – потолок на месте, вниз – пол под ногами, в сторону, в другую – стены стоят, как и прежде, потом дети, чемодан, журнал “мурзилка” – так в чем же дело? Зачем так вульгарно кричать, если мне лично, как подумал каждый пассажир, ничего не угрожает? Ещё с опаской, но уже с пробуждающимся любопытством вокзальное сообщество, вертясь и оглядываясь, стало искать: в чём же все-таки дело? Еще мгновение назад перепуганная масса людей сразу же вдруг превратилась в зрителей, оценивающе уставившихся на источник душераздирающего вопля, всё ещё проистекавшего от молодой женщины, которая в центре зала, давясь слезами и криком, корчилась в невыразимых муках. Чужая беда, не трогающая других, сначала привлекает внимание, затем зарождается интерес, замешанный на сочувствии, и если, поразмыслив, человек убеждается в своей безопасности, постепенно наливается гордостью от того, что ему удалось избежать неприятности, а гордость неуклонно переходит в стойкую радость, от предвкушения удовольствия, которое он испытает, качаясь на волнах внимания при изложении своей версии случившегося. Побежали секунды, отсчитывающие продолжительность мистерии, их количество, всё возрастая, подбиралось к минуте, а действующие стороны без особого таланта исполняли свои роли: зрители зрили, а исполнительница соло трагически верещала, уже надоедливо оттого, что непонятно было, какая причина вынудила её так убиваться? Интерес к ней несколько пошатнулся, так, еле-еле, чуть-чуть! И чтобы не дать этой ненужной закономерности утвердиться, откуда-то со второго плана возник образ якобы случайного статиста безразличным тоном подавшим реплику: “Рядом со мной сидела, студентка, всю стипендию сперли”. Появление других мельтешащих фигур явно мешало примадонне владеть вниманием публики. Чувствуя падение накала страстей, она поддала высоких нот, подержала их на вибрато и неожиданно ушла в басы, с вкраплением истерического завывания, как известно, предвестнику припадка. Близко стоявшие счастливцы могли наблюдать начало закатывания глаз, подгибание ноги и заведение руки за спину для подстраховки на случай, если отрепетированное падение окажется не совсем гладким и придется больно стукнуться о пол. По сценарию здесь был предусмотрен выход второго случайного свидетеля, однако, он задерживался. Накал страстей, изливаемых главной героиней, не мог долго держаться на высоте припадка, силы её начали таять, беспрерывно расходуясь в орёжно завывающем вокале. Как всегда великие дела гибнут или торжествуют в несколько мгновений истории. На этот раз судьбе угодно было спасти демонстрацию великого горя, вытолкнув, наконец, запоздалого актера на передний план, и тот вялым голосом, не вязавшимся с трагизмом момента, подвывая, как начинающий поэт, пропел: “Давайте сбросимся, жалко девку, домой, ведь, к детям едет!” Реприза еще до средины не дошла, а он уже выхватил их рук великой плакальшицы заранее припасенную шляпку, бросил туда мятую бумажку, швырнул самодельный сосуд для сбора подаяний на пол, и как-то боко-задом растворился в народной массе. Опять возымела место драматическая ситуация. Концерт явно затягивался, у ведущей главную партию голос стал срываться, что не допускалось законами искусства, а если уж разрешалось похрипывать, то во время или после припадка, а если конвульсий и дерганья нет, изволь держать ноту и соответствовать понятиям. Знатоки, которых всегда полно в толпе, начинали разочаровываться, выказывать неудовольствие потерей интереса к действу. Ситуация осложнялась еще тем, что надо было сделать два трудных дела сразу: отдать свои деньги и самому их отнести, наклонившись положить в шляпку. Это уже слишком, отдать да ещё наклониться. Что-нибудь одно. К тому же приятно, если есть уважительная причина, успокаивающая совесть, при отходе от благородного, но растратного поступка. Там горе и чужое, а деньги здесь и мои. Отдать? Станет ли меньше горя там и что мне с того? А денег не будет у меня. Значит, мои деньги туда, а часть горя, пусть и малая, оттуда ко мне! Большое горе одного крошится на много малых брызг, и под какую-то из них человек добровольно подставляет себя. Чтобы взять даже частичку чужого горя нужно мужество! К своему, которое, как ни у кого самое, самое, добавить ещё, увеличить и без того своё самое, самое, смогу ли выстоять после этого? Стоит ли брать одну из брызг, тем более что надо поклониться? — 149 —
|