Пучина людская

Это предел того, что позволено командиру применить для поощрения подчинённых. Благодарность, фото у знамени, сход на землю и даже отпуск – это инициатива снизу. Медаль за четыре года получили лишь комсорг и парторг. Зато личное обращение в случае с Гордеевым спасло его от сокрушающей атаки замполита Попова и дало шанс сохранить судьбу.

„Матросам, убывающим на берег для сдачи экзамена по литературе, построиться на шкафуте правого борта”. Этот сиг­нал семь человек ждали с волнением потому пришли к рубке дежурного заранее и построились раньше, чем он отзвучал.

Калинин? – Есть! Белов? – Есть! Шутов? – Есть! Косов?– Есть! Марков? – Есть! Сидоренко? – Есть! Гордеев? – вычерк­­нут из списка замполитом Поповым. Остальным нале-во! По трапу в баркас шагом марш! Отходить немедленно!

Гордеев в отчаянии бросился к дежурному Лопанцеву: „Товарищ лейтенант, умоляю, задержите баркас всего на пять минут, я к командиру!” „Не более трёх!” – слова догнали Гордеева уже на трапе флагманского коридора. Но там стре­мительный бег матроса оборвал вестовой: „Куда? Стой! Нель­зя! Командир на зарядке. Только через час!” Со словами: „Пря­мое обращение” Гордеев отодвинул вестового и прямо-таки ворвался в каюту Журавлёва. Тот ничуть не удивился, видимо знал заранее об очередной воспитательной выходке Попова, и всё ещё приседая: „Даю добро! Желаю удачи!” Гордеев бро­сился вниз по командирскому ковру, даже не сказав привыч­ное „Есть!”, минуя дежурного слетел по причальному трапу и едва только краем ботинка зацепился за планширь отходяще­го баркаса. Успел! Ещё мгновение и он остался бы ... вторич­но не бывает ни баркаса, ни экзамена и он потерялся бы в жизни окончательно. До минной стенки бухты Абрек около двадцати пяти километров. Под натужное пыхтение баркаса Гордеев начал приходить в себя и вспоминать прошлые дела.

Старший матрос Евтушенко перестал принимать пищу. Так, то хлеб понюхает утром, то выпьет глоток компота за обедом, то вечером положит на язык ломтик печенья. И такое происходило каждый раз, когда матрос впадал в прострацию. Ему становилось настолько невыносимым корабельное окру­жение, что он терял рассудок, двигался автоматически, обя­занности выполнял в полусне, на разговор с ним не реагировал и становился просто опасным на борту. Медицинские выводы были уверенными: годен для надводного флота. Все комсомоль­ские, партийные и строевые воздействия не имели успеха. Ему не помогал даже поход на берег по общему графику, по­скольку в каждом движении хотя и разрешённого отпуска, но всё же чувствовалось жёсткое ограничение свободы. Единст­венным излечивающим средством был самовольный побег с корабля. Перед командирами, в том числе и перед Гордеевым, как старшиной команды*, вставала задача: смириться с почти зомбированным матросом нельзя, но и все уставные методы влияния на него не приносили пользы. Эта неразрешимая си­туация в последнее время несколько поутихла, поскольку эсминец уже долго стоял на рейде в двух часах хода до пирса. Оставалось только бдительно контролировать плавсредства и внимательно следить за поведением моряка, оберегая его и корабль от неприятностей. Несколько недель такое удавалось, хотя слежка ложилась дополнительной нагрузкой на дневаль­ную службу и весь старшинский состав. Но однажды утром на койке Евтушенка обнаружили муляж, а его самого даже искать не стали, ибо вспомнили, что ночью к борту подходил хлебовоз, а матрос помогал выгружать: значит, с ним и ушёл. Особого недовольства этот поступок не вызывал. Его не били, не пытались ущемить службой, работами или текущими нака­заниями, понимая, что за длинные служивые годы с каждым может случиться нечто ещё более удручающее.