|
Мы должны верить в свободу воли: У нас нет иного выбора. Джойс рассмеялся. — Вы совершенно правы, — сказал он, — А теперь я покажу вам, как из этой ловушки выбраться. Он перевернул салфетку, начертил похожий прямоугольник и написал внутри него: То, что находится внутри этой рамки, известно. То, что находится вне этой рамки, неизвестно. Кто создал эту рамку? — Сначала мы говорили о социализме, — заметил Эйнштейн, — а теперь рискуем увязнуть в трясине солипсизма. Джим, скажите наконец без обиняков, что же, по‑вашему, реально? — Собачье дерьмо на улице, — быстро ответил Джойс. — Оно желто‑коричневое и липнет к ботинкам, как домовладелец, которому ты должен за полгода. Солипсизм и прочая чепуха вылетает из головы, когда стоишь на обочине и пытаешься отчистить эту гадость со своей обуви. Le bon mot[2] Канбронна. — О, еще один квантовый скачок, — произнес Эйнштейн и рассмеялся, — Кстати, известно ли вам, что Фрейд и Юнг создали целую научную теорию, пытаясь объяснить эти разрывы в потоке сознания? Нора, Станислаус: неужели они это делали? Лучше не думать об этом. Святой Иуда, покровитель братьев и влюбленных. Они это делали. Я знаю, что они это делали. Подземелье в Сен‑Жиле. Как там дальше? Аккордеонист заиграл новую мелодию: Die Lorelei. Джойс наблюдал за неясными тенями, которые плясали на стенах пивной. За соседним столом раздался взрыв глуповатого хохота. — Вероятно, это единственное место, где мы могли встретиться, — задумчиво произнес Джойс. — Жизнь выдающегося профессора Цюрихского университета нигде не пересекается с жизнью полунищего преподавателя иностранного языка из школы Берлина в Триесте, если только они оба не испытывают отвращения к буржуазному обществу и слабости к дешевым пивным. Кстати, большую часть своего образования я, как и Вийон, получил в дешевых барах и домах терпимости. Приятели аккордеониста пьяными голосами затянули: Ich weiss nicht was soll es bedeuten…[3] — Эту песню любила моя мать, — печально заметил Эйнштейн. Мелодия воскресила в его душе яркие образы детства: поющая мать, Лорелея, красота и смерть в ее холодных и влажных объятиях. В одночасье, в одночасье, в одночасье… — Последний раз я был в Цюрихе, — сказал Джойс, мысли которого текли в другом направлении, — восемь или девять лет назад. Мы с Норой остановились в гостинице «Надежда», и это название меня немного приободрило. В тот год надежда была нужна мне как никогда. Сейчас мы остановились в той же гостинице, но ее по каким‑то необъяснимым причинам переименовали в «Дублин» — а ведь так называется мой родной город… Может быть, это какой‑то знак? — 9 —
|