Империя знаков

Увидел первый снег. И этим утром лицо умыть забыл, —

но также и то, что, как нам кажется, является ско­рее призванием живописи, небольших картинок, ка­ких много в японском искусстве. Так, например, хок­ку Шики:

С теленком на борту

кораблик небольшой плывет по речке

сквозь дождь вечерний —

98

становится своего рода абсолютной интонацией (по­добно Дзен, принимающему таким образом всякую вещь, пусть даже ничтожную), складкой, которая лег­ким и точным движением ложится на страницу жиз­ни, шелк языка. Западному жанру описания в ду­ховном плане соответствует созерцание, методиче­ское воображение форм, присущих божественности, или же эпизодов из евангельского текста (у Игнатия Лойолы опыт созерцания по существу своему имеет описательный характер); хокку же, напротив, произ­носится на фоне метафизики без Бога и субъекта и соответствует буддистскому My и дзенскому сато-ри, а это отнюдь не просветляющее нисхождение Бо­га, но пробуждение перед фактом, схватывание вещи как события, а не как субстанции, достижение того изначального предела языка, который граничит с без­звучием (впрочем, ретроспективным и восстановлен­ным беззвучием) самого случая (что относится ско­рее к языку, нежели к субъекту).

С одной стороны, количество и распространен­ность хокку, а с другой — краткость и замкнутость в себе каждого из них, похоже, делят и упорядочивают мир до бесконечности, создавая пространство чис­тых фрагментов, пылинки событий, которые ничто, даже если устранить означение, не может ни собрать, ни выстроить, ни направить, ни завершить. Ибо вре­мя хокку лишено субъекта: чтение не имеет другого я, кроме всей совокупности хокку, где это я бесконечно

99

[Дзенский сад:

«Ни цветов, ни следов:

где же человек?

В расположении камней,

в бороздках от граблей,

в работе письма».]

преломляется и есть не более чем место чтения. Со­гласно образу, предложенному доктриной Хуа-Йен, можно было бы сказать, что коллективное тело хок-ку — жемчужная нить, где в каждой жемчужине от­ражаются все остальные и так далее до бесконечнос­ти, где нет возможности нащупать центр, первичный источник излучения (для нас же наиболее подходя­щим образом, воплощающим это изобилие перели­вов смысла, не имеющее ни начала, ни двигателя, ни опоры, может служить словарь, где каждое слово оп­ределяется только с помощью других слов).

На Западе зеркало является по сути своей нарцис-сическим объектом; человек не мыслит зеркало ина­че, как предмет, который необходим ему, чтобы смот­реть на себя; на Востоке же зеркало, похоже, пусто: оно символически отражает пустоту самого симво­ла («Ум совершенного человека, — говорит учитель Дао, — подобен зеркалу. Он ничего не схватывает, но ничего и не отталкивает. Он принимает, но не удер­живает»; зеркало ловит лишь другие зеркала, и это бесконечное отражение есть сама пустота (которая, как известно, есть сама форма)). Таким образом хок-ку заставляет нас вспомнить о том, чего с нами ни­когда и не случалось; в нем мы узнаём повторение без начала, событие без причины, память без личности, речь без сцеплений.