|
17 января. Четверг, утром Человеческое, человеческое, чересчур человеческое! Сердце переполнено болью. Что делать, как помочь? Драудзинь и Мисинь упрекают меня, что я мало интересуюсь внутренней жизнью Общества. Ходят всякие слухи. Теряется доверие между членами. Знаю, что женщины в своём эмоциональном восприятии многое преувеличивают. В некоторых есть даже как бы болезненность, которая доходит до психизма. Но не бывает упрёков без зёрнышка истины. И даже если это всё было бы только преувеличением, то всё же моим долгом является развеять его в сознании каждого члена Общества. Вечером я на часок зашёл к Драудзинь, к той, которую ещё д-р Лукин в одном своём видении назвал «золотым ключом». Она до того расстроена, что даже не может ходить в Общество. Рассказывала о кооперативе, который зять Стуре Пл. разбазарил. Стуре его, разумеется, за это осудил, но слишком поздно. Ревизионной комиссии в годовом отчёте Общества придётся указать весьма неприятные вещи. И затем – о самом Стуре. Я всегда его защищал. Наше сердце должно быть столь широким, чтобы вместить и ошибки других. Особенно ради того великого блага, которое Стуре приносит нашему Обществу и движению Знамени Мира вообще. Но здесь же душа плачет! Что ещё можно делать в такой ситуации, как только успокаивать? Ещё хуже с Мисинь. Она очень сильно вредит Обществу, рассказывая другим что-то против Стуре, хотя, быть может, сама не желая и не сознавая того. Она, не думая плохого, заронила в мысли одного, другого горькие капли. Знаю, что она сама очень, очень страдает. Мы договорились с ней встретиться завтра. Я хочу с сердцем подойти к душе каждого члена Общества, каждого хочу выслушать, хотя бы немного поправить его сознание в положительном направлении. Слётова хочет писать письмо в Индию о том, что Стуре неправильно объясняет Учение. Не должны ли мы быть благодарны за ту великую работу, которую он делает? Его память феноменальна, он всегда находит готовый конкретный ответ на все сложнейшие вопросы. Но, может быть, Стуре слишком радикально любит всё определять? Понятие беспредельности ведь трудно заключить в чеканные контуры. И он мало предоставляет слово другим, всегда торопится выступить с готовой формулировкой. Таким образом у нас получается не столько школа в духе общинного, взаимного самообразования, сколько обучение в духе академическом. Это мы постепенно Стуре растолкуем. Мы должны быть рады тому, что Стуре нам даёт. Огорчается и Рекстынь, эта добрая душа. Ищет больше сердечности. Даже Залькалн, который теперь живёт у нас, сказал мне нечто такое, чего я от него менее всего ожидал, и что меня смутило. Вечером я поехал к Стуре. Намеревался поговорить с ним по душам. Стуре был огорчённым по причине медлительности государственных инстанций: главный врач санитарного управления тянет с выдачей разрешения на столовую в новом здании пекарни. Один раз разрешит, другой – запретит. Стуре показывал письма из Наггара. Е.И. с сердечной радостью пишет о благоприятных известиях в связи с Балтийской конференцией в Таллине и благодарит Стуре. Так исполняется предсказание, что малые народы первыми будут содействовать миру, что Балтийские страны первыми подпишут Пакт. Е.И. пишет, что ждёт от него подробное письмо о его поездке в Таллин. С этим письмом происходили странные вещи. Стуре получил письмо от Шибаева, где тот пишет, что, по его подсчетам, письмо Стуре, которое запоздало, должно было лететь на аэроплане, который разбился вместе с семью пассажирами в пустыне. Два мешка с письмами были разбросаны по пескам. Удалось собрать только несколько. И в конце концов оказалось, что в числе этих подобранных писем было и письмо Стуре; так, с большим опозданием, оно всё же достигло цели. Оно было настолько важно, что не должно было пропасть. Наш разговор перешёл к теме Мисинь. Я спросил, не мог бы он как-то найти примирение с ней. Мисинь обижена на Стуре, отношение её к нему отрицательное. Но сам Стуре не менее резок с ней. Члены Общества это ощущают. Тяжко мне было говорить. Упомянул я ещё о том, как больно было Мисинь из-за того, как Стуре её при всех назвал. И что он резковат и с другими. Больше говорить я не мог. Чувствую, что и так на него масса нападок. Он сказал, что в последнее время его волосы ещё больше поседели. И что он ощущает токи. Я попросил его хорошо спать, пить по вечерам валериан, чего он не делает, неизменно веря в своё крепкое здоровье. Хотел ещё рассказать, что некоторые члены Общества говорят о нём, чтобы он знал и был готов к разным ситуациям, но больше не в силах был говорить. Быть может – в другой раз. Как это тяжело! Стуре следовало бы больше предпринять что-то со своей стороны. Верю, что он этого хочет, но не знает, как. Позже зашёл Валковский. Его жизнь всё ещё в тяжких потоках. Младший ребёнок по ночам кричит, очень неспокоен. Жена совсем нервная, это мы давно знаем. Понимаем издёрганность его души. Иногда на него находит такое ощущение: и жить невозможно, и умереть нельзя. Как в таких условиях делать серьёзную работу? И всё же надо идти с поднятой головой. Так круги испытаний охватывают всех. И меня это не минует. Есть дни, когда такое напряжение, что чувствую: прикоснись кто-то пальцем – воспламенится или рассыплется моя оболочка в прах и пепел. Так же и с моим другом. Ей тяжело и от того, что не может хорошо выспаться, так как мы всё ещё ютимся в одной комнате. А у меня вдобавок уже давно такой сильный насморк, что я способен единственно что-то переводить. — 100 —
|