|
Евстафий Селиверстович увел разрыдавшегося Каляева. Мужчины продолжали сидеть в буфетной. Каждый сам себе наливал водку и пил сам, думая о чем-то своем или пытаясь что-то понять. Вошел Николай в пыльном парадном мундире, едва успев сдать суточное дежурство. – Всех погибших вывезли? – спросил Василий Иванович. – Какое там, и до утра хватит. Как Надя? Хомяков заново начал рассказывать, и все молча и очень внимательно слушали его. – Куда тела свозят? В морги? – продолжал упорно расспрашивать Николая Немирович-Данченко. – Приказано – в полицейские участки. В морги только тех, кто в больнице умер. Мне указано было в Пресненский участок возить, через Хорошево. Мой субалтерн-офицер доложил, что там уж два сарая набили до крыши. – Поезжай домой, Коля, ты же еле на ногах держишься, – вздохнул Роман Трифонович. – Скажи, чтобы коляску тебе заложили. – Да не до этого сейчас… – Делай, что велят, – перебил Хомяков. – Деток целуй, супруге привет. Капитан распрощался и ушел. Все устало перебрасывались словами, пили водку, нещадно курили. Дым висел в воздухе, но не он мешал дышать. Совсем не он… Неожиданно распахнулась дверь: в проеме стояла, напряженно выпрямившись, бледная Варвара. – А мужчины, конечно же, пьют водку. Хлещут, как гусары, благо, предлог появился. Хомяков, краснея, начал медленно подниматься с кресла, но Василий Иванович опередил его. Успел и вскочить, и подойти к Варваре, и достать из внутреннего кармана навсегда, казалось, пропыленного пиджака газетный кулек. Развернул его перед Варей. – Вот наш предлог. Узнаешь?.. Все, что от Фенички осталось. Все, что осталось, видишь? – Простите меня… – Шепот еле вырвался из перехваченного спазмами горла Вареньки. – Простите, господа. Нервы. И сразу же вышла. И все бы кончилось спокойно, да Хомяков взревел вдруг: – К черту! Евстафий, вели в биллиардную водки побольше! На зеленое сукно! Там моя территория! Его пытались урезонить, но Роман Трифонович продолжал орать, расшвыривая кресла. Тогда все пошли вниз, полагая, что там он, может быть, успокоится. – Извините его, Викентий Корнелиевич, – тихо сказал Зализо. – Уж очень сильно Наденьку любит. – Я его понимаю, – горько улыбнулся Викентий Корнелиевич. – Я и сам закричать готов. Застенчивость не позволяет… 2А коронационные торжества продолжались в полном соответствии с высочайше утвержденным расписанием. На следующий день после развеселого народного гулянья на Ходынском поле государь и государыня почтили своим присутствием обед для сословных представителей, имеющий быть в Александровском зале Кремлевского дворца, где изволили пригубить шампанского, а вечером посетили временную резиденцию австрийского посла, дававшего бал в честь Их Величеств. Это почти маниакальное следование предписанным расписанием празднествам озадачило Европу, и в дерзкой французской прессе («Что же вы хотите, господа, республика…») даже промелькнули статьи о загадочной русской душе, как ни в чем не бывало продолжающей отплясывать при забитых до отказа московских моргах. Ну, а на что, собственно, иное можно было списать свинцовое равнодушие российского венценосца, кроме как на загадочность, не требующую ни нравственных размышлений, ни моральных оценок? Загадочность, она и есть загадочность, только и всего. Этого европейскому обывателю оказалось вполне достаточно, и ничто более никого не смущало. — 331 —
|