|
– Простите, господа, – тихо сказал Евстафий Селиверстович и вышел. – Ешь, Иван, ешь, – бормотал Василий Иванович. – Но больше не пей. Молод еще. Евстафий Селиверстович очень любил Наденьку и очень не любил, когда в доме нарушался порядок, созданный в основном его руками. От этого противоречия ему было вдвойне не по себе, и все же он куда больше страдал и терзался из-за несчастья с Надей, нежели из-за нарушенного порядка, следить за которым надлежало именно ему. И еще он думал о Феничке, о которой так никто пока и не вспомнил, но которая – Зализо был убежден в этом – сопровождала свою барышню на Ходынское поле. Спросить о ней Немировича-Данченко он постеснялся – да и не время было, совсем не время! – но судьба молоденькой горничной очень его тревожила. Хомяков вернулся без Варвары, но с Викентием Корнелиевичем, с которым столкнулся у подъезда. Там же он и выложил о Наденьке все, что знал («Жива, слава Богу, жива, но пока без сознания…»). Вологодов выслушал молча, только странно вздернул подбородок да еще больше выпрямил спину, и без того прямую, как казачья пика. Молча прошел в дом вместе с хозяином. – А где Варвара? – Там осталась, – сказал Роман Трифонович. – В палате торчать будет, пока врач не прогонит. Олексины все такие. Потом все почему-то оказались в буфетной. Пили водку, закусывая тем, что было, и никому в голову не пришло спросить что-нибудь иное. Василий Иванович еще раз с совершенно ненужными сейчас подробностями рассказал, каким чудом нашел Наденьку, а о Феничке опять так никто и не вспомнил. – Надеюсь, государь отменит сегодняшний бал у французского посла, – сказал он, подведя тем итог Ходынской трагедии. – Как бы не так, – судорожно, с усилием усмехнулся Викентий Корнелиевич, упорно молчавший до сих пор. – Я имею некоторое служебное касательство именно к этому балу. Два часа назад докладывал о порядке его великому князю Сергею Александровичу и позволил себе попросить Его Высочество осторожно порекомендовать государю отменить на сегодня и завтра все коронационные торжества и объявить общероссийский траур. Заорал великий князь, чуть ногами на меня не затопал: «Ничто не может помешать отрадному празднованию священного коронования!» – Я… Я убью его! – вдруг закричал Ваня. – Я убью это бессердечное ничтожество, убью!.. По раскрасневшемуся лицу текли слезы. Роман Трифонович обнял его за плечи, ласково приговаривая: – Убьешь, Ваня, непременно убьешь, а сейчас успокойся. Евстафий, уложи его спать. — 330 —
|