Доктор Бадмаев. Тибетская медицина, царский двор, советская власть

...Мой отец Сергей Борисович Гусев-Глаголин до революции окончил шесть классов кадетского корпуса. Потом недолго служил в Красной Армии, работал грузчиком, затем снимался в первых советских фильмах режиссера А. В. Ивановского в «Совкино». Но хода отцу не давали — не было образования, да и кадетское про­шлое мешало. По сравнению с бабушкой, пользовавшейся по­пулярностью в городе, отец зарабатывал не много, как обыкновен­ный служащий. Это его задевало, и он не раз говорил маме: «Нам надо жить отдельно, мой заработок здесь не виден...»

Бабушка была человеком прошлого века, отец хотел быть со­временным. Бабушка тайно нанимала мне гувернанток, бывших смолянок, слишком баловала единственного внука, и по этому поводу у нее с отцом возникали споры, не доходившие, однако, до конфликтов,— наверно, потому, что оба они принадлежали к одной среде.

Мое воспитание... Гувернантки возмущали отца. Он желал, чтобы меня воспитывали по-новому, по-советски, но что это такое — никто не ведал. «Сережа, а почему вы не хотите, чтобы ваш сын знал языки и не горбился за столом?» — парировала бабушка. Она была права, и отец прав — не права, точнее неправедна была жизнь, а в неправильной жизни все наоборот: правые — виноваты, а винова­тые — правы. Отец и сам жил понятиями прошлого... И если в 20-е годы он еще на что-то надеялся, то в 30-е имел твердое убеж­дение в том, что происходит в стране. Их шестой класс кадетского корпуса пощадили, распустив по домам, а седьмой выстроили лен­точкой вдоль Фонтанки и — расстреляли...

Моя мама в революцию, десятилетней девочкой, была свиде­тельницей арестов своего отца, а позже сама (до замужества — Бадмаева) узнала, что такое анкета: ее дважды отчисляли из вуза. Эта ущербность угнетала, она хотела идти в ногу со временем и старалась быть лояльной к властям. Покупала мне уже советские детские книжки, читала их вслух, но порой останавливалась и, приложив руку к голове, шептала: «Боже, какая чушь!.. Невоз­можно читать». Родители протестовали против распоряжений бабушки не потому, что распоряжения эти были плохи, а потому, что боялись последствий. Мама и отца останавливала, когда он начинал говорить о политике. Но как было не говорить, когда арестовывали одноклассника или сослуживца, как было молчать, когда приехавшие из деревни рассказывали о том, как раскулачи­вают. Тогдашняя жизнь была как минное поле: либо стой и не дви­гайся, а уж коли пошел, не взыщи, если подорвешься.